Насчет таланта сомнений нет. Это после знакомства с Пикассо он мчится в Абхазию, в Пицунду, чтобы вприпрыжку оформить там курортную зону, плюс построить по дороге от Гагры до Нового Афона биоморфные, покрытые сумасшедшей мозаикой автобусные остановки. Они и сейчас смотрятся психоделически, а уж в 1960-х были и вовсе бомбой. Да и Георгий Победоносец перед штаб-квартирой ООН (1990 год), топчущий змея из остатков баллистических ракет — вполне себе вещь! Если не по исполнению, то по замыслу.
Проблема в том, что в искусстве действует тот же принцип «насх», что и в исламе. Предыдущее отменяется в пользу последующего. Если ниспослан аят, разрешающий употребление вина, а потом — запрещающий, то винопитие осуждается. Мы судим о Церетели не по Пицунде, а по тому невероятному бронзы многопудью (и прости, Господи, многомудью), которым он выстреливал в мир уже после краха СССР.
Чудовищно пошлая Манежная площадь в Москве.
Гигантский корявый Петр на Москве-реке (тоже чудовищно пошлый).
Все эти проникновенные бронзовые Путины в борцовских куртках, Адамы и Евы (как сошедшие с советской чеканки), все эти святые (ханжи и святоши), все эти чудовищные Пастернаки с не менее чудовищными Цветаевыми (он читает книжку, у нее роза в руке).
Церетели опошлял все, к чему прикасался, а прикасался он ко всему.
И проблема была не только в торопливости, не в жизни вприпрыжку без малейшей паузы, но и в векторе движения. То, что делал в не меньшем количестве Пикассо (от «Герники» до керамики), соответствовало вектору жизни просвещенного европейца.
То, что в изобилии писал и пишет Быков (от романов и стихов до публицистики), соответствовало и соответствует вектору жизни просвещенного россиянина.
А вектор Церетели все время был направлен куда-то вбок. Он не то чтобы целовал в задницу власть (хотя случалось), но давал такого боковичка, когда не знаешь, куда деваться от стыда.
Церетели покрывал Москву музеями современного искусства (ММОМА, и правда, очень хорошими). Но неизменно притаскивал туда что-нибудь из своего загашника, какую-нибудь церковь из хрусталя в масштабе 1:1, мечту воцерковленной заведующей базой. И все тут же забывали, что музеи созданы на деньги Церетели…
Он неизменно и ежегодно отдавал под празднование рождения «Эха Москвы» свой музей-мастерскую, где сталкивались Валерия Новодворская и Геннадий Зюганов, Дмитрий Песков-Кремлевский и Евгений Ройзман, — но пошлости интерьер был такой, что сам Церетели бродил посреди корпоратива одиноким призраком…
Еще раз: это действие закона отмены сколь угодно прогрессивного раннего в пользу сколь угодно реакционного настоящего. Увы.
На этом бы я и закончил. Если бы не одно воспоминание.
В 2014-м в Петербурге в Мраморном дворце у Церетели открылась персональная выставка. Я пошел туда из мазохистского чувства протеста: времена наставали такие блядские, что никто ничего уже не стыдился.
И первое, что я увидел, — это гигантский, чуть не в три метра, кисти Церетели портрет Андрея Бартенева. Ба-лин! Не Путина, не Матвиенко — Бартенева! Авангардный российский художник, скульптор, дизайнер, модельер. Портрет был написан талантливо — и наспех. Настолько наспех, что композиция не была просчитана, и уж не помню, что именно, но что-то там у Бартенева, не то нога, не то макушка на трехметровом холсте так и не поместились. И я подумал: о Господи, ведь если бы Церетели перестал мельтешить, остановился и подумал, что и зачем он делает, — ведь могла получиться великая вещь…
Но повторю: Зураб Церетели был огромный талант.
И, увы, торопыга.
