А с врагами, как объяснял маршал Ворошилов французскому военному атташе полковнику Мандра, у советской власти разговор короткий:
«Мы, большевики, не такие [как царь Николай II], мы не настолько глупы. Когда хватаешь врага, необходимо воспользоваться этим, чтобы расправиться с ним. Только мертвый враг не опасен».
Но с того момента, как 13 апреля 1943 года берлинское радио объявило на весь мир о результатах раскопок в Катыни, история готова была доказать большевикам, что мертвый враг может оказаться опаснее живого.
Катынский шок
Гитлеровский оккупационный режим в Польше по жестокости не имел равных в Европе. Уже в октябре 1939 года начались массовые расстрелы представителей польской интеллектуальной и политической элиты. К апрелю 1940-го было уничтожено 50 тысяч учителей, журналистов, профессоров, членов политических партий. Были закрыты школы, театры, большинство газет, ликвидированы все общественные институты, признанные «бесполезными» для ведения Германией войны. И это было только начало.
«После всех зверств немецкой оккупации, конечно, не могло быть и речи о том, чтобы Польша в 1943 году сделала прогерманский поворот, — пишет польский историк Петр Зыхевич. — Однако в то время, несомненно, происходило определенное сближение между некоторыми немцами и поляками». Происходило потому, что немцы, надо отдать им должное, мгновенно сообразили, как использовать страшную находку в лесу под Смоленском себе на пользу.
Оккупационные власти организовали приезд в Катынь многочисленных польских делегаций, чтобы те своими глазами увидели раскопанные могилы, ряды жертв со связанными руками, а у многих, в основном молодых офицеров, от которых ожидали сопротивления при казни, с головами, обмотанными собственными мундирами и шнуром, свободным концом соединенным с узлом на руках. Многих из приехавших пришлось выводить из полуобморочного состояния.
Немцы демонстрировали максимальную предупредительность. Скрупулезно собирали все личные вещи жертв, чтобы передать их семьям убитых. К останкам относились с должным уважением: организовали торжественные похороны, рота польской полиции даже получила винтовки, чтобы дать прощальные залпы. Учитывая собственные преступления нацистов против Польши, это было очевидным лицемерием. Однако, по признанию польских историков, такое поведение гитлеровцев произвело сильное впечатление.
Новая «польская политика»
Многие высокопоставленные немецкие чиновники и раньше искали повод для серьезного пересмотра Polenpolitik — политики уничтожения поляков как нации. Одним из них был Людвиг Лозакер, в середине апреля 1943 года отправивший меморандум главе генерал-губернаторства (так немцы называли оккупированную Польшу) Гансу Франку:
«Включение польского народа в переднюю линию обороны против большевизма в ситуации, когда ощущается все более острая нехватка немецких сил во всех областях, — таков лозунг дня. Это вопрос не сердца и чувств, а трезвого рассудка. Если момент, вызванный советским злодеянием под Смоленском, будет упущен, то впоследствии не помогут даже наши самые лихорадочные усилия».
«Польская нация представляет собой неизмеримый военный потенциал для немцев», — вторил ему бригадефюрер СС Шенгарт, возглавлявший Службу безопасности (СД) в генерал-губернаторстве.
Эти мысли нашли отклик на самом верху нацистской иерархии. Провозглашенная после Сталинграда «тотальная война» предполагала поиск и использование любых дополнительных ресурсов и идей для обороны «крепости Европа». Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер, еще недавно сам грозивший стереть поляков в пыль, теперь предлагал фюреру Адольфу Гитлеру выдать «господину Сикорскому» гарантийное письмо, чтобы глава польского эмигрантского правительства мог прилететь в Катынь и лично убедиться в варварстве своего советского союзника.
Йозеф Геббельс велел свернуть антипольскую риторику в немецких газетах, прекратив, в частности, использовать словосочетание «поляки и евреи». Теперь в статьях преобладал тон сочувствия и указания на «советскую чуму» как общую угрозу. Германская пресса крокодиловыми слезами оплакивала Польшу, «брошенную своими западными союзниками на милость Сталина», а гибель генерала Сикорского в авиакатастрофе приписывала Черчиллю, называя польского премьера «последней жертвой Катыни».
В оккупированной Польше Ганс Франк начал широкую кампанию по завоеванию польских сердец. Было отпечатано 8 млн брошюр, 12 млн листовок, 800 тыс. антикоммунистических плакатов, многие из которых были копиями польских плакатов 1920 года, – с призывом спасти Европу от «азиатских орд». В день польского национального праздника 3 мая 1943 года немцы впервые не пытались помешать поляками возлагать цветы к могиле Неизвестного солдата и другим памятникам. После налета советской авиации на Варшаву Франк выделил 2 миллиона марок на восстановление разрушений.
В Кракове немцы, еще недавно расстреливавшие польских учителей просто за принадлежность к профессии, с помпой организовали открытие польской школы, украшенной красно-белым флагом и портретом Пилсудского. Дошло даже до создания комиссии по разработке проекта организации «новой Польши» с польским правительством по образцу квислинговского. Словом, после почти четырех лет репрессий наступала оттепель.
Поляки не слишком обманывались насчет цели всех этих послаблений. «Внезапное прекращение облав в городах и поселках, на транспортных путях, попустительство контрабанде и нелегальной торговле явились следствием рекомендованного администрацией „мягкий курса“ по отношению к полякам в надежде завербовать их в Восточный легион или очередную СС-Галичину», — докладывало польское подполье эмигрантскому правительству в Лондоне. И с тревогой отмечало, что эти надежды немцев не совсем уж необоснованны.
«Хотите вторую Катынь?»
Надо сказать, что в Польше и до Катыни хватало людей, которые несмотря на все творимое оккупационными властями считали, что немцы в любом случае предпочтительнее советов. Одним их них был писатель и публицист Юзеф Мацкевич, еще в июле 1941 году обуликовавший в издававшейся с разрешения немцев газете Goniec Codzienny такие строки:
«Мы должны сказать себе совершенно ясно, что большевизм — враг № 1 каждого народа. Советы должны быть разбиты. В ситуации 1941 года — крайнего срока спасения Европы от большевистской чумы — это могла сделать только Германия. Победа англо-советской коалиции была бы для поляков величайшим поражением, которое превзошло бы все предыдущие поражения в польской истории».
Катынь резко актуализировала эти настроения. Положим, немногие поляки готовы были поставить на одну доску Англию и СССР, но что если пойти на временный компромисс и сдерживать вместе с вермахтом натиск Красной армии до тех пор, пока англо-американцы не добьются абсолютного превосходства на Западе?.. Повторив таким образом казус 1918 года, когда последовательный крах Российской и Германской империй позволил восстановить Польшу из политического небытия.
Особенно убедительно эта идея звучала для польских офицеров, которых целыми группами привозили в Катынь из лагерей военнопленных. Сопровождающие их немцы сочувственно вздыхали: как вам посчастливилось — попасть в плен к нам, а не к русским. Вы мирно проведете войну в офлагах, вместо того, чтобы лежать в расстрельных ямах. Но что будет, если мы проиграем войну? Ведь тогда русские придут на Вислу и устроят вам вторую Катынь.
На многих действовало. Группа польских офицеров во главе с полковником Станиславом Вржалинским, ветераном войны 1920 года и кавалером ордена Virtuti Militari, в июле 1943 года обратилась к Гиммлеру с предложением сформировать легион, чтобы «отомстить за преступление в Катыни и бороться с большевизмом». Авторы меморандума ссылались на «традиции и идеалы маршала Пилсудского, который был оплотом против большевизма».
Заявления с просьбой зачислить их ряды вермахта для борьбы с большевизмом поступали и от депортированных в Рейх польских рабочих. А учитывая их общую численность — более 2 млн человек, — это был серьезный мобилизационный потенциал.
Упрямство Гитлера
Последнее слово, однако, оставалось за Гитлером, а тот и слышать не хотел ни о каком польском легионе. Явившемуся к нему с этим проектом Гиммлеру он заявил:
«Мы получили трагический урок от Польши в Первой мировой войне. Тогда мы тоже рассчитывали получить 500 000 солдат. Но поляки создадут армию не для борьбы с большевиками, а для освобождения Польши. И в итоге повернут оружие против нас же — как это сделал Писудский в 1918 году».
Гиммлер и сам знал историю, но ведь Пилсудский выступил против немцев уже после поражения Германии, а именно ее очередной крах в очередной мировой войне рейхсфюрер СС и намеревался предотвратить. Он попытался переубедить фюрера, ссылаясь на пример украинской дивизии СС «Галичина», но тот отрезал: «Украинцы — это нечто другое, они 150 лет были подданными Австро-Венгрии». Аналогичным итогом закончилась попытка Ганса Франка вручить Гитлеру манифест о призыве поляков под знамена Рейха. Фюрер в ярости бросил его на пол, крича: «Я ни за что не хочу иметь новую армию Пилсудского!»
Ссылки на Пилсудского и Австро-Венгрию (как будто Краков и Львов не входили в ее состав ровно те же 150 лет) были лишь рационализацией эмоций фюрера. Истина проще. Все 1930-е Гитлер обхаживал Варшаву в надежде найти в ней союзника в своем «Дранг нах Остен». И поляки давали ему кое-какие аванс на сей счет, например, активно участвуя в 1938 году в расчленении Чехословакии. Но в 1939-м Польша «кинула» его, переметнувшись на сторону Запада, эту «пощечину» фюрер так и не простил. И теперь все доводы в пользу использования катынского катарсиса на пользу Рейху упирались в глухую психологическую стену.
В 1944 году немцы в Польше вернулись к привычному террору. Пытавшийся этому противодействовать Лозакер был демонстративно наказан отправкой на фронт рядовым. Только в конце октября 1944-го — уже после кровавого подавления Варшавского восстания — Гитлер сдался и дал согласие на формирование в рамках СС польской части. Ей даже разрешили не использовать приветствие «Хайль Гитлер!», а отдавать честь в традиционной польской манере — двумя пальцами. Но время, как и предсказывал Лозакер, было безнадежно упущено. Согласно польским источникам, в «польский вермахт» попал всего 471 доброволец, согласно немецким — от 700 до 2000. В любом случае, для Второй мировой эти числа можно считать равными нулю.
Дошло и до жирафа
Давайте представим, что Катыни не было, и большинство из 21 857 расстрелянных польских военнослужащих благополучно дожили до нападения Германии на СССР. Тогда после подписания в июле 1941 года советско-польского соглашения они бы оказались или в польской армии генерала Андерса, воевавшей с немцами в Италии, или в польских частях генерала Берлинга, сражавшихся на советско-германском фронте. В любой случае, они внесли бы свой вклад в борьбу Антигитлеровской коалиции. Не исключаю, что после войны, узнав, что творили немцы в Польше, многие из «закоренелых врагов советской власти» стали бы ее союзниками — судьба Войцеха Ярузельского тому примером.
Но произошло то, что произошло, и обожженные Катынью поляки готовы были заключить пакт хоть с дьяволом. Только благодаря упрямству Гитлера немцы не получили несколько польских дивизий, и в боях с ними не погибли тысячи советских солдат. В этом эпизоде Второй мировой Советскому Союзу просто повезло.
Но так везло далеко не всегда, ибо простая логика Ворошилова не срабатывает в сложных системах: убитый враг самим фактом своей смерти может породить двух новых. Жестокость на войне не запугивает, а порождает ожесточение. Немцам пришлось убедиться в этом по мере продвижения вглубь СССР. В 1945-м эта нехитрая мысль по мере продвижения в Германию дошла и до советского командования.
Директива Ставки № 11072 командующим войсками 1-го и 2-го Белорусских и 1-го Украинского фронтов гласила: «Потребовать от войск изменить отношение к немцам как к военнопленным, так и к гражданскому населению и обращаться с немцами лучше. Жестокое обращение с немцами вызывает у них боязнь и заставляет их упорно сопротивляться, не сдаваясь в плен. Гражданское население, опасаясь мести, организуется в банды. Такое положение нам не выгодно.Более гуманное отношение к немцам облегчит нам ведение боевых действий на их территории и, несомненно, снизит упорство немцев в обороне».
Увы, издана она была лишь 20 апреля 1945 года — за две недели до конца войны. Чуть бы пораньше — и сколько крови можно было бы сберечь с обеих сторон…
