Сегодня в русских эмигрантских соцсетях принято клеймить убожество и бесперспективность политических инициатив новейшей российской эмиграции. Дескать, ничего они не могут, только выясняют отношения и устраивают акции с невнятной повесткой, на которые собираются очень немногие.
Существуют ли в современной российской политике «точки роста», которые могут обеспечить ей успешное развитие в будущем, сказать сложно; но я бы предложил сменить перспективу и посмотреть, какие «точки роста» возникли в последнее время в культуре и как культура может отвечать на вызовы стремительно и нерадостно меняющегося политического пейзажа.
19 марта этого года политический аналитик и журналист Александр Морозов записал новую видеоколонку на тему «Культурный фронт». Комментируя недавно прошедший в Риге фестиваль документального кино «Артдокфест», Морозов констатировал, что культурные проекты новейшей эмиграции оказались очень продуктивными. В своем аккаунте в фейсбуке Морозов перечислил независимые философские институции, концерты, книжные фестивали.
По его словам, «…внутри этого пространства генерируется глубокая рефлексия. Формируется язык, свободный от российского авторитаризма». В самой видеоколонке Морозов добавляет, что современное искусство более, чем рациональная политическая риторика, способно дать «гуманистический ответ» на тяжелейший кризис современного мира.
Я совершенно согласен с этими наблюдениями — но считаю важным дать им теоретическое объяснение, чтобы показать, что описанные Морозовым процессы закономерны, а не являются случайной констелляцией отдельных событий. Любители исторических параллелей могут легко обесценить размышления Морозова, сказав, что культурных институций русской эмиграции становится все больше потому, что из России уезжает все больше образованных людей, и что у первой волны русской эмиграции культурное строительство — организация издательств, молодежных лагерей, клубов — получалось тоже гораздо лучше, чем политическая самоорганизация.
О значимости феноменов, упомянутых в видеоблоге Морозова, «от противного» говорят и действия российских властей: они последовательно объявляют «иноагентами» или обвиняют в «терроризме и экстремизме» именно наиболее заметных деятелей эмигрантской культуры. В этом смысле особо выразителен список новых «иноагентов», обнародованный 21 марта, где писатель Михаил Шишкин — сооснователь одной из самых интересных новых институций, литературной премии «Дар» — соседствует с драматургом Иваном Вырыпаевым, рок-журналистом и рок-гитаристом Александром Балуновым и художником-акционистом Славой ПТРК (Станиславом Комиссаровым). Все они живут вне России.
Культурная инфраструктура сегодня прежде всего создается для поддержки новых русскоязычных диаспор во многих странах, но развитие этой инфраструктуры, по-видимому, является одной из современных «точек роста», обновления европейской культуры в целом. Поэтому нужно сказать, во-первых, чем нынешняя ситуация отличается от эмиграции первой волны, и во-вторых, как может упомянутый Морозовым «гуманистический ответ» повлиять на политическое действие, или, как минимум, в изменения политической культуры.
Новые протоколы коммуникации: сопротивление «причастию буйвола»
Прежде всего, современная культура эмиграции по сравнению с культурой первой волны — да даже и третьей — гораздо более открытая и диалогичная, она в большей степени, чем прежде, включена в процессы глобального культурного обмена. Нынешние эмигранты чаще всего уже не считают, что их миссия — просто сохранить российскую культуру на время, пока не наступят более светлые времена: наиболее активные из них — те, о ком говорит Морозов, — обращаются не только к «своим», но ко всем, кто готов слушать — и приглашают к сотрудничеству и тех, кто уехал, и тех, кто остался, и сочувствующих культурных деятелей других стран. Так, один из самых ярких проектов — журнал искусства российского сопротивления ROAR под редакцией Линор Горалик — выходит в переводах сразу на несколько языков: английский, французский, японский…
Да и о том, едина ли российская культура, в эмиграции идут большие споры: недостаточно пока различимы, но все же постепенно все более слышны голоса тех, кто представляет и развивает культуры других народов России — татар, чувашей, якутов и других. (Аналогичная эмансипационная деятельность постепенно становится заметной и внутри России, хотя она еще более «законспирирована» — впрочем, это уже тема для другой статьи.)
Ответ на второй вопрос — как «гуманистический ответ» связан с политическим — здесь можно только наметить. Но все же сделать это необходимо. Влияние культуры на политику осуществляется, говоря схематически, в двух временных режимах. Первый — более долгосрочный: инновационные культурные движения оказывают долговременное влияние на политическое мышление и поведение, потому что постепенно усваиваются обществом. Например, историки писали о том, как романтизм повлиял на националистические демократические движения эпохи европейских революций XIX века, или о том, как движения против истеблишмента 1960-х годов способствовали появлению неформальных и гораздо более открытых, чем прежде, политических деятелей в странах Запада. Второй режим — более краткосрочный, и сегодня он значим как никогда прежде. Инновативная культура, влияние которой усиливается новыми медиа, изменяет представления людей о том, как можно взаимодействовать друг с другом.
Пользуясь компьютерной метафорой, инновативная культура и искусство сегодня становятся важнейшим пространством создания новых режимов и протоколов коммуникации между людьми. Под «протоколами» здесь понимается не предписание, а создание новых возможностей взаимопонимания между людьми. Эти протоколы формируются во взаимодействии авторов и читателей, слушателей, зрителей — по пониманию сложных, противоречивых, прежде неизвестных состояний человека. Сначала они рождаются в восприятии произведений искусства и в изменившемся поведении людей в рамках культурных событий, а потом и в сетевом и офлайновом общении; само производство таких протоколов способствует совместному продумыванию новых представлений о человеке и его месте в мире, а эти представления влияют на дальнейшее изобретение таких протоколов.
Они обращены и к рациональной, и к эмоциональной стороне личности, и предполагают, что у разных людей может быть разная рациональность, разный «здравый смысл». Реализация таких сценариев далеко не всегда обязана быть успешной: люди могут захотеть им научиться или не понять их — или сознательно не принять.
В создании меняющихся протоколов, как в совместном писании программ с открытым кодом, любая находка становится приглашением к другим участникам коммуникации — создать свою собственную. Новые возможности взаимопонимания появляются благодаря новым языкам описания психической и социальной жизни, благодаря иному и более активному, чем прежде, вовлечению аудитории в диалог с произведением и вокруг него… Метафору «протокола» я использовал потому, что она позволяет увидеть, как инновативное творчество в культуре влияет на возможности повседневного взаимопонимания.
Новые протоколы коммуникации необходимы для формирования сообществ, которое может идти поверх границ прежних групп — соседских, сетевых, профессиональных. Этим самым они составляют альтернативу стремительно распространяющимся протоколам коммуникации, которые характерны для политиков-популистов и их адептов.
Популистскую публичную коммуникацию легко можно узнать по аффектированной, часто грубой речи, где аргументация заменена повторениями и нападками на врагов. Подобный стиль был заметен еще при возникновении популистской политики современного типа.
Виктор Чернов в 1924 году описывал риторику Ленина следующим образом:
«Одна и та же мысль повторялась несколько раз в различных формах до тех пор, пока тем или иным путем не проникала в сознание каждого. Затем подобно тому, как капля точит камень, постоянное повторение внедряло эту идею в интеллект слушателя. Немногие ораторы умели достигать подобных результатов путем повторов».
Сегодня этот стиль повторений и оскорблений — в еще более вульгарном виде, чем у Ленина — характерен для высказываний политиков-популистов в соцсети X, где размер сообщения ограничен 140 знаками. Такой режим высказывания не дает разворачивать длинные аргументы, но позволяет хлестко «наехать» на всех врагов — а заодно и сделать сообщение мемом, который пойдет теперь гулять по социальным медиа с комментариями: эка он их всех отчехвостил! Мигрантов! Deep State! Умников университетских! И правильно!
Изобретение новых протоколов коммуникации в этой ситуации позволяют создавать сообщества взаимопонимания заново, на новых психологических основах. Такие сообщества будут гетерогенными, то есть состоящими из людей с разным культурным и социальным бэкграундом, и заново выстраивающими основания для солидарности. Эти сообщества легко могут формироваться в пространствах социальных медиа — но и в оффлайне.
Распространению новых протоколов сильно способствует интернет — более того, в сети могут возникать пространства для рождения и обкатывания такой коммуникации. Очень характерно (и Морозов об этом упоминает), что сегодня в новой русскоязычной эмиграции интенсивно развиваются коллективные проекты — особенно сетевые: «Слова вне себя», «Вместо. Медиа», уже упомянутый ROAR и другие сетевые проекты Линор Горалик («Ульпан. Политика»)… Их характерная черта — «нащупывание» новых путей обращения к аудитории или новых аудиторий — например, проект «Новости-26», представляющий объяснение сложных политических проблем для подростков 13—16 лет. Даже если новые протоколы не становятся достоянием большинства — это и не нужно: важнее, что они становятся заметными как низовая инициатива, идущая не от элит, а от таких же, «как вы, да я, как целый свет».
Еще один симптом возникновения таких протоколов — распространение в русском секторе YouTube жанра очень длинных бесед (кажется, моду на него задал лет пять назад Юрий Дудь) — вроде бы вольных, но в то же время структурированных. Здесь важно не только, а иногда и не столько содержание беседы, сколько дружески-доверительный и в то же время заинтересованный тон, который из домашнего быта выносится в публичное пространство и предъявляется как новая норма. Такой стиль легко апроприировать и превратить в цинически-глумливый, что уже и делают Ксения Собчак и другие разрушители коммуникативной работы — но за то они и деньги получают от российского государства. Ответом на их деятельность может стать рефлексия, как эти формы апроприируются и приспосабливаются под внедрение нужных правительству месседжей — и продолжение коммуникативного творчества.
Александр Морозов прав в том, что новые коллективные проекты в эмигрантской культуре 2024–2025 годов стали более заметными. Однако следует уточнить, что опыты по созданию новых протоколов в российской культуре (впрочем, далеко не только в ней!) начались задолго до полномасштабного вторжения РФ в Украину, и сегодня их можно увидеть и в творчестве некоторых авторов, которые остаются в России.
Относительно давний пример изобретения новых протоколов коммуникации — «Тихий пикет» Дарьи Серенко, серия художественно-социальных акций, осуществленных в 2016–2017 годах. Во время этих акций Серенко ездила в московском общественном транспорте с самодельными плакатами, которые содержали или стихотворения поэтов ХХ века, от Георгия Иванова до Аркадия Драгомощенко, или высказывания на темы, которые воспринимаются в российском общественном мнении как болезненные: домашнее насилие, неравноправие мужчин и женщин, пытки в тюрьмах и колониях, неправосудные приговоры в отношении политзаключенных, права ЛГБТ, положение людей, страдающих психическими заболеваниями, или деятельность советских диссидентов.
Серенко никогда не вступала в разговор первой, но всегда отвечала на обращенные к ней реплики, стараясь помочь собеседникам разрушить ментальные стереотипы. Такие разговоры в своих отчетах она называет «коммуникациями». И поездки, и коммуникации Серенко описывала и анализировала на своих страницах в социальных сетях — Facebook и «В контакте», дополняя рассказы фотографиями, которые делали ее друзья. Постепенно в Москве и в других городах России и Украины, а потом и других стран стали появляться все новые и новые участники «Тихого пикета»: они сами начинали таким образом ездить в транспорте или ходить по улицам с плакатами, которые провоцировали людей говорить на «неудобные» темы. И эти новые участники проекта, и их собеседники в своей совокупности составляли расширяющийся круг людей, в котором авторы не могут быть безусловно отделены от аудитории. Такое коммуникационное равноправие — хотя бы и относительное — всегда необходимо при «набрасывании» (как художник набрасывает рисунок) новых протоколов коммуникации, и оно же является важным условием функционирования тех коллективных культурных проектов, о которых говорит Александр Морозов.
Характерно, что от «Тихого пикета» Серенко перешла, с одной стороны, к откровенно политической деятельности в рамках Феминистского антивоенного сопротивления (ФАС), а с другой — продолжает придумывать эстетически и медийно инновативные технологии создания гетерогенных сообществ — например, газету «Женская правда», в которой элементы досуговой женской прессы соединены с антивоенным дискурсом, или открытки к праздничным дням с антитоталитарными и антивоенными стихами.
Ближайшим аналогом этих открыток Серенко и ее соавторок являются антивоенные открытки немецких дадаистов Георга Гросса и Джона Хартфильда (1916—1917), которые тоже — хотя и в других условиях — осознали политический потенциал новых форм коммуникации.
Параллельно она пишет и публикует стихи и прозу, где рефлексирует свою политическую деятельность, но описанные здесь аспекты деятельности ФАС очень ярко характеризуют еще одну общую тенденцию. Сегодня в российской диаспоре политические проекты часто приобретают культурное измерение — то есть их участники делают акцент на то, как они коммуницируют с собеседниками и что они читают (кажется, первой — еще в конце 2010-х — такую «культурализацию политического» сделала осознанной стратегией Екатерина Шульман), а участники культурных проектов акцентируют их политическое значение.
Гетерогенные сообщества могут возникать не только в интернете. Они могут складываться, например, из читателей по обе стороны границы — когда одни и те же книги или статьи одновременно, в ходе институциональной кооперации выпускаются издателями в России и в эмиграции, соединяя тем самым «уехавших» и «оставшихся». Здесь, однако, я не вправе пояснять свою мысль примерами, чтобы не привлекать внимание российских властей и пропагандистов к людям, которые продолжают противостоять «причастию буйвола», как назвал коллективное поклонение насилию Генрих Бёлль.
Возможности будущего
Одна из основательниц второй волны феминизма Кэрол Хэниш назвала свое знаменитое эссе 1969 года Personal is Political. Сегодня можно сказать иначе: Interpersonal is Political.
Новые, творческие протоколы коммуникации в культуре стали так важны потому, что в сегодняшнем мире индивидуальные эмоции все больше приобретают политическое значение. Эта политизация эмоций видна, например, из все более яростного культивирования разнообразных персональных и коллективных обид. В ситуации, когда сами индивидуальные эмоции становятся все более напряженными — что обусловлено все более пугающим и непредсказуемым развитием современного общества — возможны, если говорить с неизбежной в таком случае схематичностью, два пути. Ориентация на простые и сильные аффекты солидаризации с лидером и отвержения «чужаков» — или усложняющееся понимание своего и чужого психологического состояния во все более широком контексте, и как следствие — способность иронизировать над собой и над другими без опасения вызвать ответную агрессию.
Создание и развитие новых протоколов коммуникации в культуре — работа, которая идет поверх привычных партийных разделений: она противостоит все более упрощенному пониманию мира, которое объединяет сегодня крайне правых и крайне левых. Да, это коллективное творчество может стать именно гуманистическим ответом — и теперь, пожалуй, можно сказать, почему: оно позволяет понимать другого человека и «чужое» сообщество как уникальные, а значит — внутренне сложные, не сводимые к схемам, имеющие самостоятельную ценность. Более того, изобретение новых протоколов коммуникации позволяет думать о том, что еще не сложилось, о еще не проявленных, а только возможных сообществах, о будущем состоянии человека.
Конечно, далеко не вся культурная деятельность новейшей диаспоры основана на создании новых путей коммуникации. В ней много рутинного, а часто и основанного на прежних стереотипах — привычки к телесному и интеллектуальному комфорту, горделивого игнорирования других, уверенности в собственной правоте. Но в совокупной деятельности тех многочисленных проектов, о которых пишет Морозов и которые можно было бы добавить к его списку (например, фестивали драматургии «Эхо Любимовки» или развитие эмигрантских научных и просветительских организаций), — просматривается новый мотив, который я и попытался описать в этой заметке.
Этот мотив не является достоянием только русскоязычной диаспоры. Создание новых протоколов коммуникации, которые основаны на потенциальном равноправии участников и на негарантированном понимании — один из путей, который в современной культуре позволяет противостоять новейшим разрушительным тенденциям: циничному культу власти и права сильного; обесцениванию различий; отвержению идеи долгосрочного планирования и работы на среднесрочную и долгую перспективу; отвержению идей ответственности и кооперации поверх государственных и социальных границ. Культурные и эстетические поиски, направленные на создание новых протоколов и новых языков культуры, являются частью более общего, остро необходимого сегодня глобального интеллектуального поворота — понимание локальных межчеловеческих отношений как важнейшей реальности в политике и экономике.
Я продолжаю думать, что за такой работой — будущее, вопреки всем тем безобразиям, которые мы видим в новостях каждый день, едва пробудившись от сна и достав мобильные телефоны.
2007—2018—2025
