Материал подготовил Андрей Синицын, основой послужило интервью Михаила Маяцкого.
Ханна Арендт назвала свой сборник 1968 года Men in Dark Times. Имела в виду она прежде всего годы нацизма, войны, эмиграции, Холокоста (этого слова она еще не употребляет). Но не только. Сборник захватывает и веймарский период, и Первую мировую, и послевоенное время. В эссе о Бертольте Брехте, например, Арендт пишет, сколь пагубным для писателя, Германии и культуры был его переезд в Восточный Берлин в 1949 году, где он смог испытать на себе «коммунистическую разновидность тотального подавления». Это сборник портретов, как она пишет, на фоне времени «политических катаклизмов, моральных катастроф, но и поразительного развития искусств и наук».
В английском названии стоит слово dark, но Арендт подразумевает не dunkel (темные), a finster (мрачные, угрюмые, гнетущие, беспросветные). Когда через 20 с небольшим лет сборник в несколько расширенном виде вышел на немецком языке, его название, Menschen in finsteren Zeiten, уже однозначно отсылало (на это указала она сама в предисловии к американскому сборнику) к одной строке из Брехта, а именно из его предвоенного, уже в эмиграции написанного стихотворения «К потомкам» (1939). Оно начинается с восклицания (потом повторяющегося): «Wirklich, ich lebe in finsteren Zeiten!» («Действительно, я живу в мрачные времена!»). «К потомкам» уже тогда стало знаменитым, это очень ёмкое и сильное поэтическое высказывание, которое сегодня читается еще и как очень своевременное. Оно о нужде, о терроре, об отчаянии, «когда несправедливость есть, а возмущения нет», о пусть и праведной, но все равно уродующей человека ненависти.
Темнота не редкость
Брехт адресовал свое послание потомкам, то есть будущим немцам, хотя мрачно, finster, было далеко не только в Германии, а в СССР и вовсе свирепствовал сталинский террор. Но и в относительно недавней европейской и мировой истории бывали свои «темные времена». Два десятилетия с конца 1960-х по конец 1980-х вошли в анналы как «свинцовые годы» (anni di piombo, die bleierne Zeit — немецкое выражение через название фильма Маргареты фон Тротта восходит к Гёльдерлину). В нескольких странах это был период удушливой политической атмосферы, обострения нетерпимости и эскалации терроризма, прежде всего левого.
Итальянские «Красные бригады», немецкая «Фракция Красной армии», Ирландская республиканская армия, Красная армия Японии — но и правый французский «Новый порядок» взрывали, стреляли, брали заложников, сеяли страх и панику. Интересно, что этот период пришел на смену другому, непосредственно послевоенному, который называют Славным тридцатилетием, периоду экономического роста и относительного благополучия, низкой безработицы и других «социальных завоеваний».
Вот и сейчас идет мрачная полоса, во многих регионах и странах. В конце января в Le Monde было опубликовано письмо полусотни политиков и интеллектуалов с призывом к «старой Европе» взять себя и свою судьбу в руки перед лицом империалистических угроз России, Китая и США, так вот один раздел этого письма озаглавлен «Époque obscure». А несколько дней спустя я услышал по французскому же радио, что в моду возвращается черный цвет, который и сам по себе красивый и, ура, он же идеально подходит нашему времени.
Довольно очевидно, что темные времена наступают и в Штатах, приходит момент истины для их институтов. А вдруг они там тоже спят, как в России? Будем надеяться, что нет. Ну и, учитывая вес США в мире, естественно, что трясти будет экономику и политику всей планеты.
В России небо стало сгущаться давно. Начало указать сложно, но есть неоспоримые вехи: война в Грузии 2008 г., рокировка 2011-го, Крым, Донбасс, поправка Терешковой… Рокировка 2011 года была, мне кажется, рубиконом между деспотией и тиранией (различие это проводит уже Франсиско Суарес на рубеже XVI и XVII веков: деспотия злоупотребляет властью, более или менее легитимной, тогда как тирания власть узурпирует и тем самым легитимирует сопротивление самой себе).
Дальше, через Болотную, удушение и без того хлипкого гражданского общества, его свобод, его институтов, его политики памяти было, как сейчас очевидно, прелюдией 24 февраля.
Нас вышибло в эпоху
Конечно, можно сказать, что времена не бывают темными для всех. Наверняка и в «свинцовые годы» многие никакой особой мрачности не заметили. Да и сейчас находятся люди, которые вдруг начинают тереть глаза: куда это подевались прямые самолеты из Берлина в Москву? В связи с этим многим припоминается бородатый анекдот про Урюпинск, куда не докатились вести о марксизме-ленинизме и куда так хочется «все бросить и махнуть». Такие счастливчики есть и будут всегда. Так же как всегда будут, даже в самые благополучные времена, черные полосы в наших с вами индивидуальных жизнях. Но здесь, очевидно, случилось другое.
Хайдеггер где-то в «Черных тетрадях» ворчит на современников, что те живут внутри своих жизней, даже внутри своих возрастов: в юности, в молодости, потом в зрелости и, наконец, в старости (тут он вслед за своим учителем Гуссерлем усматривал пагубное воздействие «психологизма» и вообще наук), тогда как раньше, когда «все было лучше», люди жили внутри эпох, и надо бы опять поселить их в эпоху (он имел в виду Эпоху нового начала, которую затеял было, но потом исказил нацизм; но это уже другой разговор).
И вот мне кажется, что 24 февраля не оставило выбора, а вышибло нас из коконов наших частных жизней и возрастов в новую эпоху. Разом опустился мрак.
Стало очевидно, что тиран заблаговременно демонтировал все тормоза, которыми общество могло его хоть как-то удержать. И россияне, которых в большинстве своем весть о войне застала врасплох, начали уезжать, причем сразу, не дожидаясь обещанной в считанные дни победы, а, значит, не желая разделять ее гипотетических плодов. Дело не только в количестве уехавших (оценки колеблются между 650 тысячами и тремя миллионами), но и в том, что речь идет о статистически, демографически, антропологически и культурно заметном, значимом явлении. Эти люди отказались от жизни, может быть, не прямо светлой, но привычной, сложившейся, предсказуемой в том числе в своих сложностях и проблемах — в пользу неопределенности, прекарности, неустроенности, зависимости от плохо известных законов и обычаев принимающей страны, которая не обязательно с нетерпением и радостью ждала их визита. Профессиональные, экзистенциальные, бытовые возможности резко сократились.
Однако такое сужение возможностей может и радикализировать субъектность, заставить развить внутренние ресурсы, о которых уже забыл или никогда не знал, пойти в какую-то новую для себя сторону. Но и при самом позитивном сценарии решившийся и смогший уехать не попадает тем самым в «светлые времена»: по-прежнему рядом идет война, и ведет ее страна, к которой ты имеешь отношение куда большее, чем просто формально-паспортное. Люди добровольно подставляют себя заведомо плохо известным обстоятельствам, лишь бы избежать очень хорошо знакомого зла.
От зла добро — ищут
Да, частичная, гибридная, стыдливо-полугласная война велась уже по меньшей мере восемь лет и банализировалась, вошла в быт как зло неизбежное, все более терпимое, как издержки любой власти, с которыми приходится мириться, потому что ничего не попишешь. Я тут не говорю о (немалой) части населения, которая, как цветочек, пробудилась к Русской весне, к Новой заре и прочим нехитрым изобретениям кремлевских трубадуров. Я говорю о той, тоже немалой части населения, которая не приняла Крымнаш и последующее отжатие Донбасса.
Даже для него 24.02 случилось нечто качественно иное. Есть популярная пословица «От добра добра не ищут». Так вот 24.02 для многих стало очевидно, что ни о каком меньшем добре по сравнении с каким-то бóльшим добром речь уже идти не может, а речь идет о зле, от которого можно только бежать или поднимать против него голос или смиряться с ним (по известной триаде exit-voice-loyalty). Причем если exit — это превращение в уехавших, а loyalty (искренняя или минимально-дежурная) — это удел оставшихся, то voice, голос — это то, что объединяет и разделяет их. Голос изнутри рискован, иногда фатален, даже если говорит эзоповым языком. Голос извне свободен, но… слышен ли, не тщетен ли? Не адресован ли заведомым сторонникам? Но, может быть, нужен и такой? Ведь изгнание (ссылка или эмиграция) означает тем самым и рассеяние (диаспору), в котором очень важным становится обрести новую общность и общий язык.
Большинство оставшихся и не думали уезжать. Из тех, что думали, далеко не все проголосовали за девиз «известная беда лучше неизвестной». Или, как это говорится в цитате, часто выдергиваемой из знаменитого монолога в не менее знаменитом переводе Пастернака: «Мириться лучше со знакомым злом, чем бегством к незнакомому стремиться! Так всех нас в трусов превращает мысль».
Многим не дали уехать форс-мажорные обстоятельства разного рода. Но жизнь оставшихся, какими бы ни были их убеждения, на ближайшее будущее целиком подпадает под арендтовскую характеристику «темных времен»: политические катаклизмы, моральные катастрофы, разве что без «поразительного развития искусств и наук». Оставшиеся куда разнороднее уехавших, поэтому и «темнота» времени будет для них разной.
Эксплицитные действия и слова сейчас разрешены только сторонникам и попутчикам агрессивной государственной линии. Но часто и им не сладко: тиран возмутительным образом не прислушивается к их призывам, например, «жахнуть»; не все доносы увенчиваются «каторгой и ссылкой»; обыватели упорно не хотят ходить строем. В силу профессионального профиля до меня чаще доносятся иеремиады философов, воинственно-патриотические усилия которых досадно игнорируются режимом, а отнюдь не вознаграждаются постами или финансированием. Тот же стон слышится и с литературного фронта.
Я недавно поймал себя на том, что одобряю оставшихся, хранящих молчание. Потому что некоторые, увы, говорят. Не так давно в переписке с одним оставшимся коллегой мы обсуждали общего знакомого, его последние более чем сомнительные публикации. Коллега защищал его, утверждая, что тот стоит на антивоенных позициях. А как же тогда объяснить его тексты? И тут коллега надолго озадачил меня, написав: «Публичный язык здесь, чтобы выжить, вынужден часто мимикрировать под z-язык». Тогда возникает вопрос: зачем? не лучше ли молчать? Держать субъектность как бы на холостом ходу?
Что если разрушение созидательно?
Но вдруг эта катастрофа сослужит России какую-то службу? Даст какой-то урок? Вдруг подтолкнет в сторону пресловутой Прекрасной России Пусть И Очень Далекого Будущего? В этой логике Феникса, возрождающегося из пепла, всегда есть элемент кощунства. Никакая резильентность не вернет к жизни погибших, не даст здоровья покалеченным, не восстановит разбитые семьи и судьбы. Никакие возможные российские репарации не возместят человеческий урон, нанесенный Украине. И урон культурный: Киев публикует удручающе длинные списки погибших ученых, художников, музыкантов, спортсменов… Происходящее однозначно, несомненно и абсолютно негативно, невосполнимо и безвозвратно трагично, но!
Но я считаю, например, что крах проекта «русского мира» — это, несомненно, положительная (или, если хотите, созидательная) побочка нынешней катастрофы. Он был насквозь лживым официозным мороком (родственник «мрака», кстати), токсичным даже и для самой российской политики и культуры, невзирая на то, что, как водится, деньгами и дружбой ему удалось купить и зафрахтовать каких-то «хороших» участников. Теперь во всём мире (разве что кроме очагов застарелой антиамериканской советофилии или приснопамятной нефтегазозависимости) люди обходят «Русские Дома», как чумные бараки, из которых никак не удается выветрить гэбистский дух или то, как ФСБ понимает soft-power. При этом курица еще не поняла, что обезглавлена, и резво носится по двору: в пределах «крепости/острова России», так сказать intra muros, «русский мир» не достиг дна безвкусицы, тупости и криворукости и будет еще некоторое время изумлять нас новыми свершениями для внутреннего пользования.
Стать стоиком?
В недавнем диалоге Екатерина Шульман и Галина Юзефович говорили о нынешней моде на стоицизм и о долге сохранить голову: для этого важно утешать себя литературой, а не обязательно философией, как у «последнего римлянина» Боэция, автора «Утешения философией». В спешке они, правда, и Боэция зачислили в стоики, тогда как он отвергал стоиков в числе всяких прочих эпикурейцев, отвлекавших от подлинной философии, воплощенной для него в Платоне (и Аристотеле, их противоречия он считал несущественными). Какие-то стоические элементы к нему, конечно, затесались: и время было такое, и его жизненные обстоятельства к тому располагали. Уже древний стоицизм тесно и неразрывно переплелся с христианством (и оба они с кинизмом).
Житейская мораль выживания в тяжелые времена сегодня черпает силы где может — и в искусстве, и в науке, и в восточной мудрости. Ну и в стоицизме, конечно. Известна расхожая неостоическая молитва: дай нам/мне силы/смелость изменить то, что я должен/могу изменить, покой/безмятежность принять то, чего я изменить не могу, и мудрость отличать одно от другого. Она существует в разных версиях, а ее автором, вероятно, является американский протестантский теолог и социальный мыслитель Рейнгольд Нибур, уже в ХХ веке. Интересно, что эта молитва называется «о безмятежности» (serenity или в каких-то вариантах grace), как если бы из трех компонентов именно ее, безмятежности принять то, что изменить не под силу, нам чаще всего и не хватало, как если бы в ней и была вся проблема. Это такой вечнозеленый рецепт, в темные времена особенно насущный.
Ведь если жизнь за последние тридцать лет сильно изменилась: интернет, мобильная связь, искусственный интеллект… , то за полторы тысячи лет — не очень. Вот в VI веке сидит по доносам бессовестных злопыхателей Боэций в дальней тюрьме в Павии (это недалеко от Милана, но от Рима не меньше 500 км), ждет смертного приговора, читает Платона и пишет себе и нам свое утешение. А вот в XXI веке сидит Алексей Навальный в дальней колонии (2 000 км от Москвы), ждет смерти, читает Новый Завет и пишет себе и нам свое утешение: я не боюсь, и вы не бойтесь. Да, с безмятежностью, со способностью принять то, что не можешь изменить, у Навального, действительно, были проблемы. Он просто не хотел мириться с тем, что многое в России изменить невозможно. Поэтому стал героем, а когда-то наверняка будет канонизирован. Но не в этой России и не этой церковью.
Самосохранение
В мрачные времена особо остро встает вопрос о самосохранении. Для очень многих украинцев, а теперь и жителей российского юго-запада это вопрос грубого выживания: не погибнуть под бомбами.
Для россиян будет всё актуальней проблема: как не дать погрести себя под обломками путинизма? И рецепты здесь разнятся. «Сохранить голову» часто оказывается недостижимым. Зато выполнимыми и полезными проявляют себя лозунги «давать себе выплеснуться» или же «беречь себя»: давайте сбережем себя для тех времен, когда наша субъектность сможет работать в условиях, близких к нормальным.
Отчасти это аналогично декартовской «врéменной морали» (morale provisoire): пока мы не водрузим этику на выверенную методом основу, давайте пользоваться как бы черновиком, демоверсией морали. В каком-то смысле это всё та же «забота о себе», cura sui или epimeleia heautou, которая так занимала позднего Фуко. Только он понимал ее как совокупность действий субъекта над самим собой, дающих ему доступ к истине. Но бедняга Фуко не виноват, что не дожил до эпохи пост-истины.
В России куча людей еще не приняла скандал с мочой на Олимпийских играх 2014 года. Что уж говорить о сбитом малазийском лайнере… Поэтому понадобятся еще большие потрясения, чтобы россияне «узнали» о Буче (как и Освенцим – Аушвиц, этот топоним служит лишь именем для всех других мест массовых зверств). Ведь тогда придется признать садизм «наших мальчиков», а заодно и мазохизм целого народа, давшего правителю неограниченный мандат на их превращение в пушечное мясо без мало-мальски правдоподобной угрозы для страны.
В нынешние темные времена от «режима знания» остался только режим «знай свои потребности», а во всём остальном забота о себе утверждает себя скорее как право закрывать глаза на нежелательное и неприятное, как стратегия «принятия себя», «требования уважения к своим границам», «открытости», «позитивности». Как Екатерина Шульман передает чьи-то слова: раньше меня благодарили за то, что я «говорю об этом», а теперь — за то, что «не говорю об этом». Очевидно, что конфликт с макромиром будет только нарастать. Какое принятие себя, если страна упорно не принимает свою роль Верхней Вольты с ракетами? Какое уважение к границам, если страна систематически норовит поставить под вопрос границы соседей? Какая открытость в условиях идеологии осажденной крепости в окружении недружественной планеты? Какая позитивность в условиях цензуры, доносительства и заказа на ненависть?
Пока что задача сходна с квадратурой круга: чтобы малейший свет надежды пробился сквозь мрак, нужно подластиться к тирану, который к 80-летию Победы твердо решил уложить миллион подданных ни за что, и предложить ему сказочку, будто он победил и на этот раз. А зачем нам такой мир, если там не будет победившей России? Хоть тресни, нужен триумф. Пусть без парада победы на Крещатике (на что не пойдешь ради мира!), но с обязательным подписанием акта о капитуляции. Тиран выключил свет, и мы должны делать вид, что только он знает, как его опять включить, нам нужно только сочинить и спеть в темноте оду о нем, Великом Включателе Света.
Так есть ли рецепты?
Смех и мат сквозь слезы. И да, в мраке хороши фонарики великих утешителей — литературы, кино, философии, всего, что помогает сохранить взгляд, отличающий черное от белого и миражи от реальности. В темные времена, как в мутной воде, прекрасно чувствуют себя этакие наследники «королей-чудотворцев» (описанных век назад Марком Блоком), псевдо-харизматики, которые машут перед дезориентированным коллективным осликом морковкой чуда. Остановить войну за 24 часа? Да не вопрос! И люди верят, потому что чем гуще мрак, тем легче выдать бенгальский огонек за свет в конце тоннеля. Увы, выход из мрака тоннеля не будет одноразовым, однозначным, линейным. Сравнение — не аргумент, но и не сравнивать с концом Второй мировой войны нам, воспитанным в ее семантической и символической ауре, невозможно. Недавно открыл книгу 1947 шведки Элисабет Осбринк как раз о мучительном и хаотичном выходе из тех темных времен, и всем советую, очень поучительное чтиво.
Но ведь будет же какое-то потом, раз есть потомки, у которых можно, вслед за Брехтом (в переводе Ефима Эткинда) попросить о снисхождении:
«О вы, которые выплывете из потока,
Поглотившего нас,
Помните,
Говоря про слабости наши
И о тех мрачных временах,
Которых вы избежали».
