Материал подготовил Андрей Синицын, основой послужило интервью Евгения Рощина.
В глобальном смысле мы давно идем по чересполосице трагедий. Падение советских режимов спровоцировало цепь кровавых событий — от осады Сараево до Сребреницы, от Карабаха до Абхазии, от первой чеченской войны до второй.
За пределами бывшего советского пространства тоже происходили экстраординарные события. Один геноцид в Руанде чего стоит. Символ начала 2000-х — башни-близнецы. За ними следуют вторжения в Афганистан и Ирак. В 2010-е «арабская весна» оборачивается кровавым конфликтом в Сирии, а в Ираке рождается ИГИЛ.
Конечно, наша ситуация выделяется количественными характеристиками. Давно не было такого, чтобы две армии сражались так масштабно, фронт на фронт. Но не будем забывать, что прямо сейчас, например, захлебывается в гражданской войне Судан, и проблемы с беженцами там ровно такие же, если не больше.
Не знаю, бывают ли вообще такие периоды в мире, которые можно было бы назвать идеальными. Со времен окончания холодной войны, когда, казалось, появился шанс на переустройство глобальной политики, мир так и не нашел рецептов предотвращения конфликтов и не осознал влияния, которое на динамику конфликтов оказывают политические режимы.
И тут мы подбираемся к тому, что можно было бы действительно назвать вхождением в большую темную полосу. Это подрыв авторитета институтов глобального регулирования, прежде всего регулирования вопросов войны и мира.
Россия по сути деактивировала Совет Безопасности ООН в 2022 году, использовав свое право вето. Нарушение государственного суверенитета Украины и передел территорий стали главным ударом по послевоенной системе безопасности. Вторжения происходили и раньше, но их так или иначе поддерживали коалиции государств (включая Россию) и часть мирового общественного мнения. Вторжение России не было поддержано никем, что видно по голосованиям в Генассамблее, но юридического восстановления справедливости за этим не последовало.
Это негативный сигнал для мира — фундаментальные принципы стали гибкими. И недавние высказывания Дональда Трампа о статусе соседних стран укладываются в новый общий контекст отношения к мировому порядку. В этом смысле сейчас если и не темные времена, то эпоха глобальных испытаний.
Рынок против демократии
Трамп победил на президентских выборах в США не благодаря своей демагогии. В Америке существует фундаментальное напряжение, связанное с экономической и социальной ситуацией. Здесь заметно расслоение по доходам, многие люди чувствуют свое прекарное (неполноценное) положение. Это отразилось на результатах голосования; некоторые традиционные избиратели демократов из условного рабочего класса перешли на сторону Трампа.
Представление о демократии меняется во всем мире. По опросам, не только в Америке, — в Японии, Южной Корее, в Греции, Франции, — очень низкие оценки того, как работает демократия. В США показатель удовлетворенности — около 30%. Но если людей спрашивают, стоит ли ввести другую политическую систему в Америке вместо демократии, ответ однозначный — нет. Тут мы возвращаемся к известной цитате Черчилля о том, что демократия — «наихудшая форма правления, за исключением всех тех других форм, которые время от времени применялись».
Сегодня два феномена, рынок и демократия, входят в противоречие друг с другом. Демократия часто ассоциировалась с рынком и благосостоянием, и есть много оснований для того, чтобы так думать. Демократия предложила стабильные институты, которые помогали рынку работать. Но сейчас мы пришли к моменту, когда рынок не отвечает взаимностью. Получилось так, что в результате сложных рыночных систем перераспределения цементируется социальное расслоение, и это становится структурной проблемой.
В Америке одни штаты или отдельные сектора богатеют по экспоненте, а другие не богатеют, возникает большая рабочая миграция и не все себя в ней находят. Кто-то становится максимально богатым, а кто-то оказывается в роли обслуживающего персонала, из которой невозможно выйти. Возможности для вертикальной мобильности оказались сильно преувеличены. И это вызывает сильную реакцию отторжения, что и фиксирует голосование на выборах.
Так же рынок работает на межстрановом уровне. Думаю, подобную фрустрацию будут сейчас испытывать люди в Европе, которая проигрывает конкуренцию развивающимся рынкам. Китай, на ранних этапах глобализации ставший сборочной фабрикой для всего мира, сегодня переродился в нечто большее, чем фабрика, и, например, представляет угрозу всей автомобильной промышленности в Европе (в Америке, впрочем, тоже). Европа вкладывалась в Китай, а теперь Volkswagen будет закрывать сборочные производства в Китае, и в Европе тоже будет либо закрывать заводы, либо сокращать персонал. И так происходит не в одной отрасли. В результате работы рыночных механизмов появляется огромное количество людей, которые не являются выгодоприобретателями. Их ресентимент выливается в негативное отношение к демократии и политике.
Что же случилось с рынком? Это особенность роста, может быть, не очень регулируемого роста (несмотря на множество жалоб на регулирование). В США экономика все эти годы росла. Были провалы в ковид, во время кризиса 2008 года, но все восстанавливалось. Но этот рост был связан с чем-то вроде олигархизации рынка — богатство стало сосредотачиваться в очень узком круге владельцев ключевых технологий. Это прежде всего хайтек, где Илон Маск становится сегодня нездорово богатым человеком с 400-миллиардным состоянием. Он, Джефф Безос и другие олицетворяют ненормальную концентрацию капитала. Америка не случайно страна с одним из самых высоких индексов Джини (разница между богатыми и бедными) в развитом мире — и неудовлетворенность демократией здесь тоже высокая по сравнению с другими западными демократиями. А вот где удовлетворенность демократией наиболее высокая, там и самые низкие индексы расслоения — например, в Швеции, в Нидерландах.
В этом смысле проблемы демократии понятны. Но темное ли сейчас время? Я не убежден. Возможно, это то время, когда люди переосмыслят целеполагание демократии. Должна ли она вести непременно к росту, экономическому благосостоянию? Или она нужна нам для каких-то других вещей? Для поддержания гражданского мира, для обеспечения базовых политических свобод. Может быть, это повод задуматься не только о том, как поддерживать свободы, но о том, как вообще человек может жить достойно в такой системе. Что можно сделать для того, чтобы минимизировать расслоение.
Впрочем, в опросах есть любопытное уточнение: в определенной возрастной нише существует представление, что демократия уже отыграла свою роль и пора поэкспериментировать с другими формами. И это ниша молодежи. Вот тут кроется наибольшая опасность. Увлечение молодых людей такими фигурами, как Илон Маск, как раз и может сыграть негативную роль в судьбе демократической системы правления.
Проблема лидерства
Многие говорят, что сегодня на Западе лидеры уже не те. Вот если сравнивать с серединой XX века… Есть ли сегодня в демократии проблема лидерства? В этом вопросе три измерения: старение элит, решительность по конкретным вопросам текущей политики, влияние за пределами западного мира.
Что касается стариков. Байден и Трамп — это аберрации. Клинтон, Буш, Обама не были такими возрастными. Трамп сейчас окружил себя молодыми помощниками, от Вэнса до Маска. Кто будет следующим президентом, непонятно, но я бы не ставил на то, что это будет непременно человек в возрасте.
Но старение элит — это более глубокая проблема, связанная с устройством современных демократий как представительных систем, где партии играют важную роль в механизме выдвижения лидеров. Это уже в меньшей степени идеологические платформы и в большей степени машины ротации истеблишмента в правительственных структурах. Партийные системы зацикливаются на себе, отгораживаясь от широкого круга граждан. Внутри них идет независимая от внешнего мира политика и конкуренция за ключевые посты. Поэтому и популярны такие лозунги, как «Я иду, чтобы осушить вашингтонское болото», или аналогичные лозунги правопопулистских партий в Европе, которые выступают якобы против истеблишмента.
И тут мы переходим к проблеме лидерства уже с точки зрения решительности в вопросах войны и мира. Война продолжается, поставки вооружений идут медленно и часто в более ограниченных количествах, чем хотелось бы защищающейся стороне. Возможно, лидеры не те, что раньше. Возможно, они думают слишком много о том, как бы обеспечить себе и своим партиям переизбрание. И за это их можно только осуждать.
Но есть и другое измерение. Каковы добродетели лидера? С одной стороны, надо принимать смелые решения и добиваться результата. А с другой стороны, традиционное представление о лидерах связано еще и с тем, что надо быть разумным. И это в нынешней ситуации немаловажный фактор. Все-таки Европа и западный мир в целом давно не были в ситуации такой масштабной войны. Более того, война идет с ядерной державой. Это невозможно исключить из рациональных калькуляций. И я думаю, что это главное объяснение того, почему принимаются медленные, иногда неполные решения по вопросу поддержки Украины. Да, все говорят о том, что «красные линии» Владимира Путина не отлиты в бетоне, они подвижные, и в общем, не стоит на них обращать внимание. Но ни один ответственный политик никогда не сможет эту угрозу полностью сбросить со счетов, поскольку, встав на путь ядерной эскалации, сойти с него уже может быть невозможно. Примерно об этом говорил Байден, подводя внешнеполитические итоги своего президенства в Госдепартаменте. Что, конечно, не удовлетворит критиков его действий по поддержке Украины.
Мы имеем дело с традиционной дилеммой принятия внешнеполитических решений, где с одной стороны есть проблема решительности, моральной ответственности, необходимости поддержать слабого и вообще международный порядок, потому что он нарушен фундаментальным образом, а с другой стороны, речь идет о разумности, связанной с сохранением своего собственного населения, перед которым ты и несешь конечную ответственность. Не перед всем миром, а перед своими людьми, которые доверили тебе доступ к твоей красной кнопке. И они тебе, в общем-то, прямо не говорили: «Ты можешь жертвовать нашими жизнями». Хотя, конечно, подразумевается, что избранный президент (там, где президентская система) и отвечает за принятие ключевого решения. Но люди предпочитают думать, что они такой легитимностью лидера не наделяли.
Так что ядерный фактор — тень проблемы современного европейского лидерства. Не было бы ядерного оружия, ситуация развивалась бы совершенно по другой траектории.
Что касается влияния за пределами западного мира — тут модель прошлого лидерства не повторить. Черчилль, перенесенный в сегодняшнюю среду, ничего бы не добился, а, скорее всего, сделал бы ситуацию только хуже. Решительность лидеров прошлых веков основана была на западном империализме и колониализме. Это был голос силы, облеченный в формальные рамки имперских построений, где метрополия диктует волю колониям. Эта система не просто распалась, сегодня глобальный Юг стал экономически превосходить глобальный Север. И никакого такого влияния никакой даже самый сильный лидер на этот глобальный Юг оказывать уже не может. Просто изменился сам мир, экономически и политически. Поэтому фигурам типа Черчилля уже нет места в сегодняшней политике. Нужны голоса, которые будут пытаться разговаривать с глобальным Югом на равных.
Опасность популизма
Если считать Трампа популистом, то приходит время большого теста для популизма, в том числе с точки зрения глобального лидерства. Главная дубина Трампа во внешней политике — это импортные тарифы. Сейчас мы увидим, насколько эффективна окажется эта дубина и, соответственно, насколько эффективным окажется популистский политик.
Не исключено, что он всех передавит. Он считает, что тарифы позволят ему добиться невероятных успехов в деле защиты внутреннего производителя и возвращения бизнеса в страну. А эпатажные заявления, касающиеся соседних стран, высокие требования к партнерам по НАТО говорят о том, что идеология MAGA приобретает экспансионистское наполнение. Вполне возможно, что вместо изоляционизма мы увидим попытки перенастроить все международные институты и договоренности в интересах одного игрока. И обосновываться эти попытки будут необходимостью восстановления справедливости. Посмотрим, что будет происходить с теми, у кого есть альтернативные представления об этой самой справедливости.
В ходе президентской кампании группа экономистов написала статью, что предлагаемое Трампом повышение тарифов обернется тяжелейшим экономическим кризисом, может привести к дефициту бюджета, росту цен и в конечном счете ударит по малообеспеченным слоям, которые проголосовали за Трампа как раз из-за роста цен.
Есть еще одна сторона вопроса: популист во власти может многое сделать для эрозии существующих государственных институтов. Все может пойти по такой траектории, когда, допустим, демократы выиграют через четыре года выборы, но восстановить институты будет сложно. А может быть, они уже и не смогут бороться на выборах. Трамп идет с командой, которой поручено заниматься «повышением эффективности правительства» или «борьбой с глубинным государством». На самом деле их действия могут привести к тому, что многие институты просто перестанут работать.
Если запустится механизм эрозии политических институтов, то не исключено, что такие популистские политики могут остаться с нами надолго.
Война и права человека
За режим универсальных прав человека идет бесконечная борьба — с переменными успехами. Два шага вперёд, один назад. Например, важной темой прошедшей избирательной кампании в США была дискуссия о праве женщин на аборты. Мы видим, что долгое время в этом вопросе шел прогресс, а потом в 2022 году Верховный суд отменил свое решение 1973 года о признании права на аборты конституционным, и вопрос вернулся на рассмотрение штатов, часть из них уже ограничили или отменили это право. Это один из примеров того, как борьба эволюционирует, упирается в какую-то точку, может деградировать, чтобы потом продолжиться. Движение за права женщин контролировать свое тело, я уверен, продолжится.
Возьмем кампанию Израиля против «Хамаса». Почему такая реакция на глобальном Юге? Кто-то объяснит всё антисемитизмом, а другое объяснение состоит в том, что люди просто сопереживают тем палестинцам, которые оказались под огнем израильской авиации и артиллерии. И предположительно гибли там десятками тысяч. Соответственно, инициатива в Международном уголовном суде связана с тем, чтобы защитить права этих самых палестинцев.
Скорее всего, бесперспективное дело. Институты, которые созданы международным сообществом, пока не позволяют защищать права в полной мере. Но важно, что такие институты есть, какую-то основу они нарабатывают. И самый прогрессивный, наверное, Европейский суд по правам человека, который работал до определенного времени как машина по защите тех самых прав человека. Эти институты создают базу, от которой будет идти дальнейший прогресс. Если, конечно, мир радикально не изменится.
Война влияет на судьбу прав человека в большей степени в Европе, чем в Америке. В США они находятся под давлением популистов, эксплуатирующих тему рабочей миграции из Южной и Центральной Америки. И главными жертвами будут те самые рабочие мигранты, которые оказались в США без документов. В Европе иначе, но это типичная проблема: во время войны соображения безопасности влияют на режимы прав человека. Нечто подобное происходило во время Второй мировой, когда в воюющих странах интернировали представителей других национальностей — японцев в США, иностранцев в специальные лагеря на территориях, подконтрольных Японии, и так далее. Но стоит отметить и прогресс. Лагерей для бежавших от войны россиян сейчас нет. Более того, им выдают гуманитарные визы, отдельные инициативы российской оппозиции и российские медиа в изгнании поддерживают грантами.
Война — вообще не то время, когда стоит питать какие-то иллюзии по поводу глобализма и глобальных прав человека. Война — всегда разделение на своего и чужого. Иначе сложно воевать. Другое дело, что внутри лагеря «своих» речь может идти о ценностях. Ее часто сложнее вести, но, тем не менее, она ведется. И это сохраняет надежду на то, что режимы прав человека продолжат свое существование.
Да, от Америки в ближайшее время подхода, основанного на ценностях, ждать не стоит. Впрочем, как не стоит ожидать того, что он исчезнет окончательно. У Европы эта проблема стоит менее остро, и здесь потенциал сохранения идеи ценностей гораздо выше.
