Сначала просто о детях. Предваряя все вопросы: детей у меня своих нет. А вот чужих детей, за которых разрывается сердце, в моей жизни довольно много. С них началась моя история, которая сначала кинула меня в беспонтовую бездну русской тюрьмы, а потом вознесла к облакам на самолете с другими узниками совести.
В 2019-м я работала вожатой в детском лагере в Украине. В конце смены дети повязывали цветные ниточки на запястье тем, кого они хотят запомнить на всю жизнь. Меня тоже удостоили такой чести. До 2022-го года дожила одна из ниточек. Ее разрезали в отделении полиции после митинга в Санкт-Петербурге на Гостином дворе.
Детей я нельзя сказать что прямо сильно люблю. Я уважаю их и считаю, что с ними нужно быть как можно более искренней, доброжелательной и дружелюбной. На мой взгляд, ключевой вопрос — это не то, ктó тебе в глубокой старости подаст стакан воды, а ктó в те времена устроит так, чтобы в твоем доме работал водопровод и эту воду можно было пить. И, возможно, девчонка, которая сейчас катит в коляске, или какой-нибудь «чересчур эмоциональный» подросток будут решать в моей старости мою судьбу.
Мы видим, что творят старики у власти в бывшем СССР. ПТСР их родителей — чекистов, генералов, солдат — запросто могло выливаться в жестокое обращение с ребенком. И теперь эти семидесятилетние дети на бешеных скоростях катят мир в пустоту и доказывают своим ушедшим отцам, что «могут повторить» и даже их превзойти; им мерещится Украина, вероломно напавшая на Россию, нацисты, Бандера, сорок первый, сорок пятый… Ничего удивительного, что донос на меня написала бабуля, которая родилась при Сталине.
Каким мы показываем этот мир детям — своим, чужим, неважно, — таким он и становится. Поэтому мне было необходимо не подвести тех детей из кинолагеря (с радостью могу сообщить, что они в порядке и в безопасности), не предать их доверие к людям, их веру в человечность. Я очень надеюсь, что это хотя бы немного, но получилось.
* * *
Теперь о детях, которые, по мнению многих заключенных женщин, могут разрушить путинское государство.
В развлекательном сегменте российского телевидения, с которым я старательно знакомилась в заключении, есть два канала, ориентированных на женщин, в том числе занятых в сфере домохозяйства: дамские детективы, мелодрамы, турецкие сериалы и кейс-драмы про гадалок и ясновидящих. Практически в каждом рекламном блоке — ролики известного благотворительного фонда, который собирает с русского миру по нитке, чтобы помогать детям с психическими и физическими нарушениями. Часто они смертельно больны и фонду остается только поддерживать огонек жизни в таких человечках как можно дольше. Каждый ролик — трогательный рассказ об одном ребенке и его преданных родителях с просьбой пожертвовать денег: например, на срочную операцию на сердце для младенца или передвижной аппарат ИВЛ для подростка, чтобы он был мобилен и получал больше удовольствия от жизни.
У всех женщин, которые это видели, разрывалось сердце. Кто-то отмахивался, убеждая себя в том, что это мошенники: они не могли себе представить, что медицинские нужды таких детей не покрывает государство. Но чаще всего женщины матерились и говорили что-то вроде: «Позорище! Столько денег уходит на войну, а этим детям собирают по копейке добрые люди».
Конструкция «традиционных ценностей» в этом месте дает трещину. Неслучайно недавно протоиерей Ткачев, сместивший с трона главного путинского шута Милонова, предложил концепт детства откатить к еще более «традиционному» — когда детей рождалось много, но большая часть не переживала родителей…
Нынешняя идеология играет на любви к детям и родительских страхах, подчас самых иррациональных. Давайте запретим транспереходы — вдруг наши дети решат поменять пол? Давайте запретим показывать геев, Pokémon Go, квадроберов… Чайлд-фри запретим, потому что от них детей рождается меньше. Давайте нападем на Украину, чтобы защитить наших детей от нацистов и Запада… Вспомните, каким был ответ России на список Магнитского. «Закон Димы Яковлева». Поводом для ответных санкций могло бы стать все что угодно, но выбрали именно это: официальный дискурс запустил гигантскую волну моральной паники вокруг страшной гибели младенца из России.
Тем не менее этот краеугольный и с виду крепкий камень российской пропаганды — концепт счастливого, наивного и невинного детства — на самом деле шатается, как молочный зуб, и шатает его прежде всего лицемерное отношение к детям.
* * *
Просидев два с половиной года, я знаю: человек может умереть в тюрьме, даже если зашел в нее абсолютно здоровым. Все наши тюрьмы — это пылающие дома, в которых очень медленно сгорают люди.
И да, там есть дети. По политическим статьям сажают детей семнадцати, шестнадцати, пятнадцати, четырнадцати лет… это самый ранний возраст, когда суд имеет право заключить ребенка под стражу — но на это нужны самые веские основания: изнасилование, убийство, групповое, с особой жестокостью и так далее. Я видела таких детей: «Арсеналка», где я сидела, это СИЗО и для несовершеннолетних.
Наши оппозиционные дети сидят с ними. Часто их родители боятся огласки — и не на пустом месте. Детей избивают в камерах, их безнаказанно прессует администрация и даже сажает в карцерá — насколько страшна такая изоляция для психического здоровья подростка!
В тюрьме я видела матерей, которые плакали сутки напролет, потому что переживали за своих детей и не знали, что происходит с ними вот прямо сейчас, в эту секунду. При этом дети могли быть на воле, под присмотром родных, в комфорте и достатке. Мне страшно представить, что чувствуют мать или отец, когда не могут увидеть ребенка, который прямо сейчас в опасности.
* * *
Сотрудник МЧС, который встает перед ужасным выбором спасти кого-то одного, приложит все силы, чтобы спасти… кого? Мужчину или ребенка? На этот случай у него есть четкие инструкции.
Подумайте об этом в контексте политического обмена. Время от времени я встречаю людей, причастных к составлению обменных списков. Выбор, перед которым им приходится вставать, религиозный человек определил бы как прерогативу Бога, а светский — как непосильную ношу, давящую изнутри, которую даже не с каждым психотерапевтом обсудишь.
Захотела бы я, чтобы на моем месте оказался другой политзаключенный, если бы меня спросили? Наверное, я могла бы, знатно покривив душой, ответить «да». Но если бы мне сказали, что мое место займет ребенок, — тут не было бы никаких вопросов. И ни у кого не будет.
В своих мечтах я представляю, что Россия возвращает всех украденных детей, украинских и российских, к нам прилетает целый самолет детей и мы понемногу возвращаем им тинейджерство и детство, которых их лишили, — время радости, свободы, близости с родителями, первой дружбы и первой любви.
«Обмен детей» стал бы ударом по путинской идеологии, которая якобы ставит во главу угла семью и безопасность детей. Обмен — событие такой политической силы, что о нем почти невозможно будет не узнать даже в России. Такой обмен обнажил бы все лицемерие власти и заставил усомниться в ней тех граждан, которые еще этого не сделали. Так что, наверное, российские политики будут нервно смеяться и всеми силами отрицать существование политзаключенных детей, как это сейчас происходит с украденными детьми Украины.
Прагматической пользы от этого обмена не получит никто. С детьми будет еще больше бюрократических сложностей. Дети не станут вдруг видными политическими лидерами и не «свергнут режим». Никаких «доходов» принимающему государству они точно еще долго не принесут.
Но такой выбор — это признак гуманизма. Вставать на сторону самого уязвимого, непрагматично растрачивая гигантские ресурсы на то, чтобы дать этому уязвимому шанс на жизнь, — это и означает показать, что человеческая жизнь бесценна.
