Прямо в 1917-м Россию покинул Сергей Рахманинов. В 1918-м — Прокофьев. В 1919 и 1920-м — Набоков и Бунин, Бальмонт и другие литераторы. В 1920-1921-м — Билибин и Кандинский. И пошло-поехало на всех видах транспорта — в 1922-м началась мощная культурно-политическая операция ГПУ — изгнание ученых.
Остаться? Вернуться? Жить?
В докладе «Философский пароход: уехать нельзя остаться» на форуме «Словоново» в Черногории — одной из ярких творческих площадок нынешней волны эмиграции — философ Петр Щедровицкий допустил, что поводом для их изгнания стала статья Бориса (Бера) Бруцкуса в журнале «Экономист» о проблемах хозяйства и подходе к ним большевиков. Текст так испугал Ленина, что он предложил массово казнить «ученую белогвардейщину».
Троцкий настоял на высылке.
Случалось, и после высылали и «выжимали» людей культуры — Солженицына, Аксенова, Галича, Гладилина, Войновича, Любимова, Пятигорского, Ростроповича… Кто-то из них остро ощутил утрату привычного, хоть и некомфортного, «творческого ландшафта», перенес драму. Другие уверенно обрели новый ландшафт и пережили расцвет.
Иные возвращались. Как Михаил Гершензон, писавший некогда в «Вехах»: «Нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, — бояться его мы должны… и благословлять власть, которая штыками и тюрьмами ещё ограждает нас от ярости народной». Уехал он в 1922-м. Вернулся в 1923-м. Думая, что на Западе «длится и повторяется старая бессмысленная жизнь…», а под диктатурой пролетариата «…в судорогах чувствуется горячее сердце и смелая мысль». Горячее сердце не успело спалить его в репрессиях. Он сгорел от чахотки. Как обычный совслужащий. В 1921 в РСФСР прибыл талантливый белый генерал Яков Слащев-Крымский. И тоже не дождался чисток. Убит в 1929-м. В 1937-м въехал прозаик Куприн. И его миновала казнь — через год умер от рака.
Вернулись и авторы «Смены вех» (Прага, 1921), звавшие беглецов в «новую Россию». Показали пример. И сгинули. Устрялов, Бобрищев-Пушкин, Ключников, Лукьянов, Потехин. А Сергей Чахотин внял просьбам своего учителя Ивана Павлова — остался на Западе. И жив. Но вернулся после смерти Сталина. И был заперт в СССР. Как в 1934-м Капица, что заехал в гости к маме. И уж не выехал.
А оставшиеся на Западе, «унеся Россию с собой», избежали тюрем и смерти, свободно мыслили, творили, писали, говорили. Пока великий русский мыслитель Густав Шпет в ссылке переводил «Критику чистого разума», а его коллега Павел Флоренский на Лубянке писал «Предполагаемое государственное устройство в будущем», многие из них куда глубже видели Россию, чем оставшиеся выживать в СССР. Опыт жизни в пограничье между культурой страны исхода и стран принявших породил тонкую рефлексию.
Самоопределение интеллектуала
Его обсуждает Щедровицкий на «Словоново», вступая в диалог со Шпетом, некогда безжалостно обсуждавшим русскую интеллигенцию, ее отношения с властью и вольной мыслью. Он согласен с итальянским культурологом Витторио Страдой: «…русская интеллигенция, при всех особенностях, [это] часть… европейской интеллигенции нового времени». Но она осуждает мысль, не стремящуюся ничему служить, ищущую удовлетворение лишь в своем осуществлении. А началось с того, что, как писал Шпет, интеллигенцией в России «…с Петра становится правительство и остается больше ста лет». Но все затеи этой «правительственной интеллигенции» терпят крах. Ибо просвещение нелегко контролировать инструментами власти так, чтоб оно осталось просвещением. В итоге в образованном слое складывается «антиправительственная интеллигенция», т. е. оппозиционная. И вот уж ее считают интеллигенцией как таковой.
С той поры в центре самосознания интеллигентов всех идейных направлений отношения с властью. Они, считает Щедровицкий, – главное «в поисках ответов на все вопросы: о природе, задачах познания, долге перед народом, политике и т. д». И не ответ на эти вопросы определяет отношение к власти, а отношение к власти определяет ответ на них. Страстное дистанцирование от власти, вызванное поведением правящего класса — отныне основная установка интеллигента.
«Он зависим, — замечает Щедровицкий, — от западной философской традиции на уровне жаргона (Лавров, Чернышевский, Белинский), но без заметной концептуальной зависимости. А к „научной философии“ подступается лишь к началу ХХ века…»
В противоположность идее двух полюсов культуры — простонародной и высокой — оппозиционный интеллигент жаждет их соединения. Его способ преодолеть отчуждение от народа — возврат ему (по выражению Лаврова) «неоплатного долга». Приобщить его к высокой культуре. Да, оппозиционная интеллигенция просвещала. И это просвещение, как пишет Шпет, было «прежде всего антиправительственным».
Но, возражает Щедровицкий, попытка придать любым идеям узкополитическое значение вредила и мысли, и политике: «личное как политическое» превращалось в «политическое как личное».
«Ехать нельзя остаться»
«Потому-то, — Щедровицкий заостряет проблему, — тогда в России ролевой репертуар (в контексте культурного самоопределения) мыслителей ограничен фигурами литераторов, проповедников и идеологов „правительственной“ или „антиправительственной“ партии».
В начале XX века ситуация меняется. Политизация и «служение» постепенно отступают на второй план, и все важнее становится понимание самоценности познания и философствования. Но отношение интеллигенции к ее месту в культурном контексте все еще зависит от отношения к власти. И после смены в 1917-м и ее, и строя именно оно во многом определяет выбор между «ехать или остаться». Так будет и в годы междоусобицы, и после, и недавно, и теперь.
Но, — заявляет Щедровицкий, — в формуле «ехать нельзя остаться» каждый сталкивается с тем, что ставить запятую надо самому — в том числе ценой жизни. А попутно отвечать на как минимум два вопроса: сумею ли я, оставшись, удержаться от соблазна политизации? И: сохраню ли свободу высказывать идеи, лишенные «служебного значения»?
Именно эта свобода и эти идеи для него — на первом месте. Но универсальных ответов на эти вопросы нет. И уехавших это тоже касается.
Как быть?
Вопрос «что делать?» стар. Два оппозиционных интеллигента разных эпох — Ленин и Чернышевский — ответили на него по-разному. Теперь очевидно: оба не слишком верно. И вообще, вопрос о деле — технический. А о бытии — экзистенциальный.
И сегодня, оставив Россию, его задают многие. По той же причине, что и деятели прежних волн эмиграции. Их идейные и моральные расхождения с властью неодолимы. В РФ многие в разной мере были (или казались) оппозиционерами, ими и остаются. Понимая под этим неприятие войны, беззакония и авторитаризма. Но как им быть — чему посвятить жизнь в эмиграции?
Можно, как Щедровицкий на «Словоново», утверждать великую самоценность свободной мысли и философствования, издавать серии книг о мировых героях российской мысли. Или, как Пионтковский, в стиле оппозиционеров XIX века оплакивать «беспомощность общества перед властью жестокой и бесчеловечной, лживой и трусливой, алчной и бездарной, ведущей Россию от катастрофы к катастрофе». Или обличать «Предателей» и скандалить друг с другом.
А то, вызывая усмешку коллег, ездить по разным странам с лекциями о проекте декабристов, сталинской конституции и диктатуре Франко.
Или, как Федор Шапоренко, заявлять, что «политэмиграция станет силой, когда все поставят в приоритет поддержку российских добровольцев и партизан, воюющих против режима. Вооруженная борьба за освобождение родины — единственно оправданное поведение оппозиции и эмиграции», и объявлять это позицией Съезда народных депутатов, созванного Ильей Пономаревым и его товарищами.
То есть речь уже не о «ехать нельзя остаться». А о том, ради чего трудиться тем, кто не хочет, по словам антипода Щедровицкого Владислава Иноземцева, «состариться на чужбине» или «капитализировать бесконечную борьбу» с Кремлем. Он считает, что надо «добиваться свержения режима», но это может быть сделано «только в России и россиянами». А что остается энергичным беглецам? По Иноземцеву — творить «программу государственного переворота, и никакую иную»! Как Ленин в Париже, Женеве и Цюрихе — планировать революцию.
Главное — «лозунг освобождения от экономического гнета государства». Донесение «простой мысли: жить в достатке можно, не обслуживая эту власть, а свергнув её».
Как ее донести, автор не говорит. Обычное дело. Неважно. Важны зов к слому хозяйственного произвола и — молчание об избавлении от политического гнета. Выходит, эту власть надо свергнуть, а новую власть учредить? Не пора ли ставить вопрос жестче? О демонтаже бюрократического владычества над обществом?
Антиэтатизм увлекает интеллектуалов новых поколений. Но — не только их. Либертарная повестка, зовущая к предельному сужению компетенций госинститутов, несмотря на изумленное молчание медиа-мейнстрима, вдохновляет на трансформацию, идущую далеко за пределы одного лишь хозяйства.
К отказу от норм и нравов авторитарной полицейщины, внедрению коллективного управления производством, свободного образа жизни и солидарного принятия решений.
