Я был там.
Беслан после штурма выглядел как будто затаившим дыхание. Из окна квартиры, где жила семья, потерявшая ребенка во время штурма Первой школы, я выглянул на улицу — и увидел картину, полную статического трагизма. С высоты пятого, если я правильно помню, этажа мне открывалось несколько улиц. У ворот каждого второго дома стояла прислоненная к забору крышка гроба или две крышки гроба — большая и маленькая. Или три крышки гроба — одна большая и две маленькие. Так начинались похороны.
Я стал ходить из дома в дом, никто меня не останавливал, никто не спрашивал, какое отношение я имею к погибшим, меня даже иногда кормили или подносили мне водки.
У одного из домов возле крышки гроба сидел на табуреточке старик. Я поздоровался с ним. Он не ответил, смотрел прямо перед собой в пустоту и не реагировал на внешние раздражители. Я вошел внутрь, дождался, пока вынесут тело молодой женщины или девочки-старшеклассницы. Крышку гроба забрали. Старик так и сидел на своей табуреточке, глядя прямо перед собой без всякого выражения. Он как будто замер и только ждал, пока все кончится.
Когда большинство жертв похоронили, в тех же домах начались так называемые соболезнования. Люди ходили из дома в дом, проходили в комнаты, приближались к кроватям погибших детей, кровати были завалены игрушками. Люди (так у осетин принято) касались руками этих навсегда опустевших кроватей, а потом выходили во двор, чтобы съесть немного от пирогов, сложенных по двое (так у осетин принято: три пирога — радость, два пирога — горе), бормотали обязательные тосты «за Большого Бога», «за святого Георгия», «за мертвых» — и шли дальше. Впечатление было такое, что вот они соблюдают эти свои ритуалы и тихо ждут, когда ритуалы кончатся — когда всё кончится.
Просто ждут, когда всё кончится.
В первые дни после трагедии некоторые молодые люди собирались ехать в Ингушетию и устроить там погром, потому что в большинстве своем террористы были ингушами. Старики как-то уговорили этих молодых людей не устраивать резни. Многие семьи погибших говорили мне, что вот пройдут сорок дней, и они уедут из Осетии навсегда, чтобы не видеть этот остов школы, это кладбище, эти московские самолеты, заходящие на посадку над кладбищем, этот Терек, эти снежные вершины Казбека вдали.
Многие собирались уехать, но почти никто не уехал — дождались, когда пройдут сорок дней, и стали ждать чего-то другого.
Матери погибших детей объединились в комитет, перекрыли федеральную трассу, требовали наказать виновных, но властям как-то удалось уговорить их, что надо подождать выводов парламентской комиссии. И они стали ждать. А когда долгое, очень долгое время спустя выводы комиссии все же последовали, из них ничего нельзя было понять, и на их основании ничего нельзя было сделать. И люди опять стали ждать неизвестно чего. Опять ждать, когда это всё кончится. А власти вели себя так, как если бы всё уже кончилось — возлагали цветы каждый сентябрь, говорили общие слова всё тише с каждым годом. Но так или иначе, удержали людей от каких бы то ни было действий — разумных, отчаянных, правовых, жестоких… Никаких действий так и не воспоследовало.
Люди продолжают ждать «когда это всё кончится», а власти делают вид, что всё уже кончилось.
Банальность, но любой психолог вам скажет, что на травму есть три реакции — «бей», «беги» или «замри». Беслан был, наверное, крупнейшей травмой в череде наших травм последнего времени, и травмы эти в своей совокупности научили нас замирать. Как тот старик на табуреточке, сидеть, смотреть в никуда и ждать, пока это всё кончится. Ученые говорят, что это состояние «замри» можно вылечить медикаментозно или методами психотерапии, но кому же это интересно — вылечить нас? Властям, во всяком случае, очень удобно, что мы такие замершие, почитай что мертвые. Властям удобно, что мы только ждем чего-то, а не живем. А у нас самих, замерших не хватает ни воли, ни внутренних ресурсов, чтобы отмереть.
На все наши последующие травмы, включая ныне идущую войну, мы реагируем привычно — замираем. «Бить», сражаться не находит в себе сил никто, почти никто. Я отношусь к людям, которые нашли не столько внутренние силы, сколько внешние ресурсы, помощь, чтобы «бежать».
Остальные замерли — как тот старик на табуреточке у ворот — сидеть, смотреть в никуда и ждать, когда всё кончится.
