Отдавая должное «моментам красоты, радости, насыщенных эмоциями и получивших всеобщее признание», Конференция епископов Франции тем не менее сожалеет о «возмутительности и провокационности определенных сцен» в церемонии. Она, по их коллегиальному мнению, «включала сцены насмешек и издевательств над христианством».
Что? Да. И если бы так думали только епископы.
«Всем христианам мира, которые наблюдают за церемонией #Paris2024 и чувствуют, что их поразила бредовая пародия на Тайную вечерю! — вторит прелатам Марион Марешаль Ле Пен (внучка Жана-Мари Ле-Пена и племянница Марин Ле Пен). — Знайте, что это не голос всей Франции, это выступление левых, которые всегда готовы на всякую пакость». При всех ее правых устремлениях сомнительно, чтобы она захотела нынче хоть в чем-то оказаться — или показаться — согласной с российскими лидерами. А пришлось. Ибо глас отечественного МИДа Мария Захарова поспешила с комментарием: церемония — «Это не дно. Это дно Сены». Она так шутит.
Дно реки и правда пустили в дело. Вычистили. Со дна поднимались на свет божий золотые статуи великим феминисткам прошлого — и теперь они останутся в городе, где мужчинам памятников в десять с лишним раз больше, чем женщинам. Но это пока. Стремление к равенству (Egalité) было таким образом удовлетворено — но нашлось в церемонии место и Liberté, и Fraternité. Даже Sororité — где братство, там и сестринство — и Obscurité (там кто только не водится), и конечно, Festivité — праздник всегда с нами, пусть и неотделим от слез.
Гимн любви
Устроителей церемонии в каких только грехах ни упрекают. Что 11 млрд евро, потраченные на нее, неприличны на фоне всего трех миллиардов, выделенных Францией Украине на вооружение. Что дрэг-пародия на Тайную вечерю — кощунственна. А хор обезглавленных королев в окнах Консьержери — один из лучших, самых остроумных и тонких моментов пятичасового перформанса, и что может быть логичнее перехода от Марии-Антуанетты к Кармен, — обескураживает, когда прямо сейчас льются потоки настоящей крови.
Об этом, правда, невозможно не думать. Но организаторов и авторов обвиняли и в том, что олимпийский флаг, вот незадача, повесили вверх тормашками, в костюмах Леди Гаги Dior нарушил права Ives Saint Laurent, Южную Корею, прости Господи, перепутали с Северной.
Основания для упреков, однако, исчезнут, если осознать этот бал как последний. Потому что он и станет последним, если не случится чуда, — никто не знает, будет ли что-то еще. Сохраняя надежду, мы перестаем употреблять будущее время — в непосредственной близости идет две войны, люди живут, пока могут. И пока живут, радуются. «Оркестр играет так весело» у Чехова — именно что на «Титанике», пока тот идет ко дну. Корабль плывет, но это пока.
Феллиниевский фильм — идеальная, да и единственная, пожалуй, метафора шоу, которое только в эту концепцию и можно уложить, как и весь сегодняшний мир. И тогда все, включая удачи и огрехи, встанет на свои места. Даже дождь, который все смешал и заставил отменить большой кусок программы. Даже, увы, теракты на французских железных дорогах, где за считанные часы до начала Олимпиады, в разных регионах страны, были совершены поджоги и парализовано движение. Благо никто не пострадал — не всем так везет.
А собственно в действе, которое поставил Тома Жоли — и превратил в сцену почти четыре километра реки и берегов, и обратил в действующих лиц главные парижские места-символы, — все ведь, по большому счету, и так было прекрасно. Здорово, что команды стран-участниц плыли по реке, вместо того чтобы тупо строем по стадиону, и даже что лодки разнокалиберные — и катера, и баржи: кто во что горазд, никакого единообразия и, главное, единомыслия. На каких-то катерах по три команды, на других по паре. Палестина одна — совсем одна. А на первой лодке спортсмены-беженцы — не поверила ушам, когда немецкий комментатор объявил. Это, видимо, наши с белорусами, кто захотел и смог.
Кто бы поверил, что вот так, сиюминутно, можно изменить собственный гимн, как французы поступили с Марсельезой, спетой на крыше Гран-Пале восхитительной Аксель Сен-Сирель (российские СМИ, конечно же, назвали ее чернокожей певицей). Вот так, разбив гимн посередине, чтобы пригасить пафос, и склоняясь, в соответствии с актуальной повесткой, от минора к мажору.
Равнодушная к спорту, я не могла спокойно смотреть, как бегут с факелом параолимпийцы на протезах. Как боится не удержать этот факел старейший французский олимпиец. Как вернувшаяся буквально с того света Селин Дион поет Hymne à l’amour, стоя на Эйфелевой башне, где пела ее Пиаф.
Открытие Олимпийских игр, в отличие от самой Олимпиады, — это все же не про спорт, а про искусство и эмоции. Не спортивная, а настоящая игра. Отличная. Можно только посмеяться над причитаниями режиссера Богомолова, обрушившегося на церемонию со всей мощи таланта и с жалкой позиции неприглашенного. Не нам его жалеть.
Вечеря, но не тайная
Это был спектакль, рождавший мысли и аллюзии, можно ли мечтать о большем! На старейшем Новом мосту сидели любовники с Нового моста — как в кино Лео Каракса. Из Национальной библиотеки сбегали юные герои «Мечтателей» Бертолуччи — или они были из «Жюля и Джима» Трюффо? Дети пробирались в катакомбах с крысами, как в «Отверженных», в мультяшном персонаже Assassin’s Creed (компьютерной игры), скакавшем по горгульям Нотр Дам, просвечивал Квазимодо, во всаднице Апокалипсиса угадывалась Жанна Д’Арк, и не думайте, что это не она...
Здесь собрали то, что мы знаем про Францию и ее революцию, от которой шоу достались баррикады. И ее науку, от которой воздушный шар, уносящий в небо огонь — в память о братьях Монгольфье и профессоре Жаке Шарле, запустившем в парижское небо шар с корзиной. И ее культуру, которую так украшает Рамо и поющий его Якуб Орлинский — выдающийся контратенор, но, как оказалось, еще и брейкдансер. Танцевать брейк на мокрой скользкой площадке опасно, искусство требует жертв — и получает.
Скандальная сцена, вызвавшая столько немотивированной ярости, — тоже с французским бэкграундом. Несколько артистов — и надо написать, конечно, дрэг-артистов — расположились более или менее за столом, а в центр села Барбара Бут, диджей и, как пишут французы, героиня лесбийского сообщества, в короне с нимбом. И как все возбудились! Оскорбились не только французские епископы, но и прочие, и не только епископы, и, кроме католиков, много кто еще. А ведь персонажей за столом было даже не 12.
У Александра Гениса был рассказ про мальчика, который на выставке передвижников в Метрополитене, исследуя репинских «Бурлаков на Волге», спросил: «Which one is Jesus?»
А тут наоборот — устроители церемонии стали юлить и извиняться, на официальном сайте МОК крамольную сцену из видео вырезали. Из закромов выкатили версию, что имелась в виду якобы не фреска Леонардо (как мы могли!), а напротив, «Праздник Богов» (1763) Яна Харменса ван Бейлерта, с Вакхом на переднем плане, тот, что в дижонском музее. Вакх-Дионис в шоу в самом деле был — вжившийся в голубое тело обаятельный пухляк Филипп Катрин. Но возникал он по ходу действия не сразу, а на фоне уже продолжавшейся трапезы. Трапеза была, судя по всему, последней: если груша пахнет грушей и на вкус как она, то это груша, а не помидор.
И ведь была же прорва пародий и комиксов на тему Тайной вечери, а все как в первый раз. Моя любимая — из бессмертного мультфильма Александра Татарского «Падал прошлогодний снег». А самая известная, конечно, у Бунюэля, где в роли апостолов и Учителя выступают вконец оскотинившиеся нищие. Но ведь полвека прошло с премьеры его «Виридианы», даже больше! Режиссера выгнали за нее из Испании, фильм запретили, однако в Каннах-то он получил за нее Золотую пальмовую ветвь.
***
Потому что во Франции другой культурный код — единый для всех, не зависящий от цвета кожи, вероисповедания и сексуальных предпочтений. Готовность смеяться над собой — его составляющая. Если у тебя другой культурный код, ты не француз. И только во Франции мог родиться жанр гиньоля, вполне описывающий то, что творилось в субботу на Сене. И за гиньоль — ровесника революции — я спокойна: он жив, как и «Шарли Эбдо».
Легко смеяться, когда ты на «Титанике».
Только рояль жалко — невинную жертву. Пока неузнанный комментаторами Александр Канторов играл на нем, дождь играл на крышке, и пальцы через экран чувствовали воду, просачивающуюся внутрь сквозь клавиатуру. Это был Равель, «Игра воды».
