За последнее время прокатилось две волны дискуссии о том, что происходило в России в 1990-е годы и кто как помнит это время. Это спор о фильме «Предатели», сделанном командой Фонда борьбы с коррупцией во главе с Марией Певчих и — менее заметный — «о перловке», начавшийся после рассказа журналистки и писательницы Елены Костюченко о ее трудном голодном детстве в Ярославле второй половины 1990-х. По смыслу ее пост был связан с дискуссией вокруг фильма Певчих.
Такой вывод можно сделать хотя бы из того, что в своем интервью Юрию Дудю в 2023 году Костюченко дала резкие оценки эпохе 1990-х, сказав, что это десятилетие не было временем свободы и вообще для нее оно было очень тяжелым.
В ответ на пост Костюченко началась странная по тону дискуссия. Некоторые люди того же поколения, что и Костюченко, те, кто жил в 1990-е в бедных семьях или в пораженных экономическим кризисом малых городах, стали писать, что они запомнили из детства: голод, удрученные родители, с трудом сводившие концы с концами… Другие доказывали, что 1990-е были чрезвычайно продуктивной эпохой, или что описанная Костюченко сцена не могла происходить в действительности, или что герои постов про «нищие 1990-е» могли бы тогда заработать на жизнь тем или иным способом и поэтому сами виноваты в своем стесненном положении.
Я не собираюсь говорить о фильме Певчих и посте Костюченко — о них написано уже достаточно много (мне близки оценки «Предателей», которые дали Сергей Алексашенко и Борис Зимин). Мне интересно другое: о чем все-таки была дискуссия, в которой 1990-е внезапно стали политической ставкой, имеющей отношение к сегодняшнему дню. Несмотря на то что баталия в соцсетях уже в основном прошла и спорящие скоро будут обсуждать новые события, этот спор заслуживает отдельного изучения.
Споры в соцсетях имеют диагностическое значение. Горячие и чаще всего безрезультатные дискуссии, прежде всего на исторические и политические темы, служат выработке и трансляции новых исторических мифов и упорно игнорируют «слепые пятна» общественного сознания, существующие с тех же 1990-х. А значит, если показать, как вырабатываются эти мифы и какими были эти слепые пятна, получится разговор не о прошлом, но о настоящем и будущем.
Ощущение украденной жизни
Споры о 1990-х имеют несколько удивительных особенностей. Их участники часто смешивают (говоря, например, «ой, мне тоже было плохо») начало и вторую половину десятилетия, хотя в России это были две разные исторические и экономические эпохи: начало — крах советской экономики, вторая половина — медленный и трудный рост постсоветской. Очень редко упоминается, что бóльшая часть экономических и политических проблем первого постсоветского десятилетия имела советские корни. По умолчанию предполагалось, да и сейчас предполагается, что если в 1990-е, например, в регионах была бедность и высокая преступность, то виноваты в этом были новые российские власти.
Кажется, в Facebook хорошим тоном теперь считается классовое объяснение примерно такого рода. Бедным в 1990-е годы было тяжело, а если кому-то тогда было хорошо, то это потому, что они были богатыми, или привилегированными, или жили в Москве. Опыт и тех, и других признается нетранслируемым. Торжествует принятая по умолчанию презумпция «сытый голодного не разумеет» — хотя с этической и исторической точки зрения более продуктивен был бы не отказ от взаимопонимания, а диалог людей с разным опытом, какие процессы одновременно шли в России 1990-х и как они были связаны друг с другом.
Но почему этот «спор о 1990-х» возник именно сегодня?
Фильм Певчих, снятый, вероятно, потому что кругу ФБК нужно заново определить свою политическую повестку после гибели Алексея Навального, стал только поводом. Причина же мне видится в войне и разрушительном влиянии, которое российский режим оказывает на общество. Война продлится еще непонятно сколько времени, репрессии в стране идут по нарастающей, осмысленность любого социального действия поставлена под вопрос, и у некоторых людей, и в России, и в эмиграции, как мне кажется, возникает ощущение, что у них украли жизнь, которую они могли бы достойно прожить. Прежний, казавшийся устойчивым социальный и культурный порядок рухнул, и общество все больше наполняется ксенофобией, страхом, эскапизмом.
Ощущение украденной жизни, в свою очередь, провоцирует поиск причин, а значит, и ретроспективный анализ собственного и общественного опыта последних десятилетий. Но в социальных сетях анализ свелся в первую очередь к поиску виноватых. Некоторые из моих хороших знакомых, вероятно, довольно подробно помнящих 1990-е, с энтузиазмом встали на точку зрения, высказанную в фильме «Предатели», — думаю, потому что им было важно найти тех, кто, по их мнению, несет основную ответственность за развитие событий уже в путинское время, приведшее в конечном итоге к агрессии против Украины.
Те, кто говорит сегодня о 1990-х, упоминают материальные лишения, голод, рост бандитизма, безработицу, подавленность многих людей и ограниченные возможности повлиять на ситуацию — но не причины, по которым возникало это чувство унижения и подавленности. Именно крах Советского Союза и советской мобилизационной экономики принес вслед за собой кризис социальных статусов, прежних сценариев жизни и — может быть, главное, — ощущения ее наполненности и осмысленности.
Смысл жизни по-советски
Потребность человека считать свою жизнь осмысленной — очень сильная и очень важная. Ее сила ставит под сомнение известную концепцию Абрахама Маслоу об иерархии потребностей — от физиологических до потребности в самоактуализации (впрочем, психологи критиковали «пирамиду Маслоу» уже при его жизни, а в последующие десятилетия — еще больше). Особенно это важно для современного человека, который не имеет традиционных социальных структур, наделявших жизнь смыслом без явного участия индивидуальной воли, — таких, например, как религиозное учение, принятое с детства и с тех пор ни разу не оспоренное.
В интернете широко распространена цитата из Фридриха Ницше: «Тот, кто имеет Зачем жить, выдержит почти любое Как». В таком ее виде эта фраза взята из книги психотерапевта Виктора Франкла «Сказать жизни „Да!“» — а он, вероятно, цитировал по памяти. В книге Ницше «Сумерки идолов» сказано немного иначе: «Если имеешь свое почему? жизни, то миришься почти со всяким как? — Человек стремится не к счастью; только англичанин делает это» (перевод Николая Полилова). Словом «англичанин» Ницше намекает на английских философов-утилитаристов Иеремию Бентама и Джона Стюарта Милля, которые говорили, что основанием морали и законодательства должно стать достижение наибольшего счастья для наибольшего количества людей.
Советская власть в некоторых мировоззренческих аспектах была вполне ницшеанской (об этом писали Бернис Розенталь и другие авторы). Советские граждане должны были (такой была навязанная властями социальная норма) видеть смысл своей жизни в работе на государство, которое позволяло им тем самым участвовать в Большой Истории — и таким образом могли выдерживать «почти любое как».
Вопрос, что означает осмысленная жизнь в советских и постсоветских условиях, имеет прямое отношение к будущему России. Чтобы объяснить связь между ними, нужно вернуться к истории 1990-х, — но уже вне фильма Марии Певчих и дискуссий в Facebook.
Психологическая структура «травмы 1990-х»
1990-е годы стали травматичными для многих людей. Травма эта устроена очень сложно. Были люди, которые действительно жили в нищете, у которых убили близких друзей или родственников. Но такую личную катастрофу перенесли далеко не все, и даже разделение на столицы (мегаполисы) и регионы тут не является единственно релевантным – хотя, конечно, уровень жизни в Москве в 1990-е был несоизмеримо выше, чем в регионах. В одной и той же области могли быть два больших города в трех часах езды на машине, один из которых жил сравнительно благополучно, а другой был буквально наполнен ежедневным насилием (я сейчас думаю о конкретном известном мне примере). Еще два фактора для многих людей были не менее, а может быть, и более психологически травматичны, чем насилие и аномия (индивидуальное или коллективное переживание кризиса социальных норм и распада привычных социальных связей).
Первый — крах советского социального контракта.
Люди при советской власти могли жить очень бедно, но предсказуемо, и примерно понимали, где (и у кого) можно что-то достать на завтрашний день. В постсоветское время этот контракт распался, но предотвратить этот распад не мог, я думаю, никто.
Второй — крах советской системы централизованного распределения смысла жизни.
Люди, работавшие на градообразующих военных заводах, знали, что участвуют в Большой Истории, потому что делали оружие, противостоящее Стратегическому Противнику. После коллапса советского ВПК никто не объяснил этим людям, осмысленно ли они прожили свою жизнь, если агрессивное государство, на которое они работали, потерпело крах, — напротив, ораторы от лидера коммунистов Геннадия Зюганова до Дмитрия «Гоблина» Пучкова объяснили им много раз, что осмысленность их жизни украли реформаторы. Реформаторы же не поняли, что их задача — быть не только кризисными менеджерами, но и политиками, и коллективными психотерапевтами для общества, проходящего через очень болезненную трансформацию.
История как повседневное творчество
И в 1990-е годы, и позже много обсуждалась необходимость люстрации сотрудников КГБ и высших функционеров КПСС, которая не была проведена после краха коммунистической власти, но я бы обратил внимание на другие… даже не ошибки, а практики, поступки или бездействия, которые привели к трагическим результатам, но были допущены потому, что никто не знал тогда, как действовать в новой и очень сложной ситуации.
Один из этих провалов — полное непонимание того, как политика связана с ценностями, а ценности — с переживанием осмысленной жизни, которое — и тут я уже говорю не в советском, а во франкловском смысле — позволяет «примириться почти с любым как», то есть преодолевать трудности, понимая, зачем ты это делаешь, но терпеть не ради государства, а ради себя и для других людей, которых ты сам(а) выбрал(а).
У всех людей в обществе не могут быть одни и те же ценности.
Здоровое общество (таких сейчас на Земле мало) — такое, в котором носители разных ценностей вовлечены в диалог. Одни считают, что высшая ценность — свобода, другие — социальная справедливость, третьи — безопасность. Ни одна политическая сила не может реализовать все ценности сразу. Только популисты могут обещать совместить их и раздать поровну всем членам общества, но не приносят ни безопасности, ни свободы, ни справедливости. Понимания этого в 1990-е годы очень не хватало.
Путин — крайний случай популиста, который обещал сделать так, что всем будет хорошо: обеспечить и безопасность, и социальную справедливость, и свободу вроде бы обещал поначалу не очень ограничивать. Политтехнологи помогли ему тогда обещать довольно убедительно.
Нынешний российский режим, созданный все тем же Путиным и другими выходцами из спецслужб, разрушил социальный порядок и установил — и продолжает устанавливать — на его месте организацию непрерывной войны, которую Россия якобы должна вести против всего мира. Но давайте не будем считать, что этот режим отнял у его противников возможность осмысленной жизни. Каждый из нас может вырастить в себе это чувство — вопреки тому, что с нами происходит, — и помогать это делать другим. Эта работа — тоже часть сопротивления.
Одна из важных для этого мыслительных операций — отказаться определять биографические истории только с помощью слова «выживание». В экономическом смысле многие люди и в советское, и в постсоветское время именно выживали — добывали деньги, которых с трудом хватало на еду, выращивали овощи и ягоды на дачах и приусадебных участках…
Но еще они любили друг друга и помогали ближним, верили в Бога, надеялись встретить космических пришельцев, придумывали разнообразные приспособления для дома и для работы, открывали заново красоту природы или произведений искусства, слушали рок, спорили… Все это не было только выживанием. В этих действиях люди проявляли собственную способность формировать свою жизнь и делать ее осмысленной.
Но для того, чтобы почувствовать это, нужно было не признавать советской системы коллективного и централизованного распределения смысла, выйти из нее. Может быть, именно это и нужно было говорить миллионам людей в 1990-е годы по телевизору: вы не только выживаете, вы сейчас делаете осмысленной жизнь свою и своих детей, вы большие молодцы.
Путин и его присные разрушили очень многое, но они не разрушили и не могут разрушить возможность делать осмысленной свою жизнь и жизнь близких — даже когда люди находятся в очень трудном положении. Живое тому свидетельство — поразительное письмо из тюрьмы, недавно написанное политическим заключенным, художником Павлом Крисевичем:
«Нет вещи более страшной в тюрьме, чем отчаяние. Поэтому если тебя увидят необычно загрустившим, то кто-нибудь обязательно спросит: «Как дела?» — или позовет пить чай с конфетами. Отчасти это оттого, что все знают, как искренняя грусть передается всей камере.
Все чувствовали, насколько осязаема скорбь отца об умершем сыне? Я вот почувствовал, когда подобное произошло в нашей камере. И поэтому я вас призываю: если при вас человек тяжело переживает, подайте ему каплю сочувствия, которая вытянет его соломинкой из трясины.
Одиночество во многом начнет его заедать изнутри. Уж в тюрьме у вас точно один путь по Репрессии, и эхо чужого горя догонит вас даже если вы на километры ушли вперед».
В этом письме Крисевич выводит и свою, и чужие жизни далеко за пределы представлений об индивидуальном выживании. Он не первый, кто пишет таким образом о спасении в тюрьме. Аналогичные размышления можно найти и у Бруно Беттельгейма, и у того же Франкла, которые много думали о психологическом сопротивлении в концентрационном лагере. Но мне важно, что этот человек живет и действует здесь, в одно время с нами, находится в той же системе координат.
Наделение смыслом собственной жизни и жизней окружающих людей является микромоделью истории. Точнее, может стать — если мы будем на этом настаивать. Историю можно понимать по-разному. Можно ее представлять себе как Большую Драму, в которой сталкиваются сверхдержавы и их вожди, в которой «простой человек» является просто объектом в руках надличных сил. Но можно считать и иначе: совместное переживание, солидарность, совместное действие — это и есть работающая, способная к самовоспроизводству клеточка истории, какой она могла бы быть.
То, что мы делаем вместе — это производство осмысленной истории, которая противостоит коллективному безумию и террору. Прокладывание тайных путей, капилляров мирового смысла.
