Гражданское общество беспрецедентным образом, под камерами слежения, провожало лидера оппозиции, предъявившего альтернативу Путину, создавала стихийные мемориалы во дворах. Само того не осознавая, гражданское общество современной России времен зрелого путинизма наследует гражданскому сопротивлению эпохи позднего Советского Союза. Его практики естественным образом самовоспроизводятся.
На пути к тотальному контролю
В эпоху «раннего» Брежнева очень далекие от прямого сопротивления режиму люди совершали акты морального противостояния власти, например писали письма в защиту Синявского и Даниэля. Для кого-то за это — тюрьма, для иных — выговоры или отстранение от работы. Вдруг появилось письмо Брежневу февраля 1966-го против реабилитации Сталина от имени 25 писателей, ученых и деятелей культуры, в том числе официозных и обласканных властью. В том же году — письмо в поддержку Андрея Синявского и Юлия Даниэля, в 1967-м — в поддержку письма Солженицына IV-му Съезду писателей (он выступал за отмену цензуры), в 1968-м — письмо сотрудников Новосибирского Академгородка против привлечения к ответственности диссидентов Гинзбурга, Галанскова, Добровольского и Лашковой, в 1970-м — в защиту поэта Александра Твардовского и против разгона редакции либерального журнала «Новый мир», который он возглавлял.
«Подписанты» — феномен времени застоя, способ моральной самореабилитации, иногда и знак принадлежности к определенной социокультурной среде и солидарности с ней. Движение «подписантов» началось еще во время Никиты Хрущева, с коллективных писем в защиту поэта Иосифа Бродского, правда, тогда еще не выходивших в публичное поле.
Появился и страх власти перед нарождающимся гражданским обществом: ноябрь 1967-го, похороны автора «Оттепели» Ильи Эренбурга. Огромная очередь на прощание в Дом литераторов. Затем погребение на Новодевичьем кладбище. «Чего-то боятся, — записывает в дневнике писатель и правозащитник Лидия Чуковская, дочь Корнея Чуковского. — Не пускали людей на кладбище, стояла цепь милиции: „Санитарный день, нельзя“». В ее же дневнике в декабре 1967-го фиксируется еще один феномен — распространение самиздатовских материалов и литературы: «…как у нас, оказывается, боятся Самиздата! Значит, появилось общественное мнение».
Главное — в стране, в годы застоя, оказывается, существовало общество, пусть и катакомбное, но видимое, слышимое и в буквальном смысле физически ощутимое. И у него было мнение. Это — немало, если учитывать высокую степень репрессивности режима.
А вот еще один пример. Запись Лидии Чуковской в дневнике от 9 июля 1967 года: «Увольнение со службы каких-то двоих молодых людей, намекнувших в статье в „Комсомольской правде“, что разрешают и не разрешают спектакли некомпетентные люди. Их выгнали, обвинив в поддержке Солженицына».
Два молодых человека — это сотрудники главной официальной газеты «Правда» Лен Карпинский, побывавший на ответственной работе в ЦК ВЛКСМ, и Федор Бурлацкий, уже поработавший в ЦК КПСС и с Хрущевым, и с Андроповым. Статья «На пути к премьере. О некоторых проблемах театрального дела» не пошла в «Правде», зато была опубликована в «Комсомольской правде» по решению главного редактора газеты Бориса Панкина. Некоторые театральные начинания, особенно Театр на Таганке, или отдельные образцы кино были каналом, трибуной общества, как и «Новый мир» под редакторством Александра Твардовского. Поэтому внимание к такой статье было чрезмерным.
С этой статьи для Лена Карпинского начался путь к уже почти открытому инакомыслию, что закончилось через несколько итераций и событий исключением из партии. Его биография — пример того, насколько эфемерной в те годы была грань между положением в номенклатуре и скрывавшимися до поры свободолюбивыми взглядами.
Еще один образец сопротивления. Март 1968-го — легендарный концерт Александра Галича в Новосибирске, равный по значению масштабной протестной акции интеллигенции. Это мероприятие организовал Анатолий Бурштейн, основатель легендарного клуба ученых в новосибирском Академгородке «Под интегралом». Тогда Галич спел для очень большой и очень молодой аудитории в том числе очень болезненные для властей песни. На последних словах одной из них символическим образом с оружейным хлопком взорвалась лампа. «Я думал, это в вас стреляли», — сказал бард Юрий Кукин. «А я думал, это первый секретарь обкома застрелился», — отозвался Александр Аркадьевич.
После этого «инцидента» Галичу запретили выступать, но его песни, как и записи песен Владимира Высоцкого, и записи лекций философа Мераба Мамардашвили оставались важной составляющей интеллектуального потребления тогдашних разнообразных сообществ образованного класса. Галич называл этот феномен «молчаливым резистансом» — этими словами можно сегодня обозначить ощущения и поведение миллионов антивоенно и антипутински настроенных россиян.
Это было время удивительно быстрого распространения информации и текстов — в интеллигентских сообществах сформировалось нечто вроде социальных сетей, процесс начался еще при Хрущева и вошел в силу в 1960-е. Что тоже способствовало формированию общественного мнения.
Идеологическое руководство было озабочено и выпуском пара, стерилизацией возможного недовольства образованных слоев. Для этого существовал такой специфический институт, как «Литературная газета», которую с 1962-го по 1988-й возглавлял опытный царедворец Александр Чаковский. О том, как был устроен механизм работы этого института, который сам Чаковский назвал «Гайд-парком при социализме», подробно написал Виктор Перельман, редактор эмигрантского журнала «Время и мы», с конца 1960-х до своей эмиграции в Израиль в начале 1970-х работавший редактором отдела информации газеты: «Это была ложь высшего свойства — не для масс, — для интеллигентного читателя. Из номера в номер „Литгазета“ вовлекала его в дискуссии, создавая иллюзию демократии, но это была демократия Гайд-парка, нисколько не пугающая власти, зато уводящая читателя от реальных проблем советского общества». А вот в путинской России такой институт не существует — тоже признак того, что современный режим жестче позднесоветского: выпуск пара никого не интересует.
Результат всех этих процессов, которые власти пытались, и небезуспешно, купировать или взять под контроль к началу 1970-х — замирание общественного мнения. Запись Лидии Чуковской в дневнике 27 июня 1972 года: «В России нет общества и соответственно нет общественного мнения. (Начало возникать на наших глазах в 60-х гг., но его задушили.) В России нет общественной жизни и деятельности: государство слопало все».
Именно к этому стремится государство и сегодня — к тотальному контролю.
Борьба протопартий
Советский литературный критик Виталий Озеров замечал в годы застоя: «Интеллигентный человек должен выписывать три журнала: „Новый мир“, „Иностранную литературу“ и „Вопросы литературы“». Речь шла о человеке, скорее, умеренно-либеральных взглядов, то есть действительно принадлежавшем к городскому образованному классу с высокими интеллектуальными запросами и склонностью не к диссидентскому, но к мягко-критическому мышлению. Идейная борьба в то время замещалась конкуренцией между толстыми журналами разных направлений. Такого рода издания превращались в своего рода партии — речь идет преимущественно о «толстых» литературных ежемесячниках, за редкими исключениями, к каковым относился, например, популярный еженедельник «Огонек», который редактировал яростный охранитель и националист Анатолий Софронов. Либеральный фланг — «Новый мир», «Юность»; ультраортодоксальный — «Октябрь»; где-то посередине — просто ортодоксальный журнал «Знамя»; национал-патриотический — набор изданий от «Молодой гвардии» до «Москвы» и «Нашего современника».
«Новый мир» был, безусловно, главным раздражителем власти. Тем не менее Центральный комитет соблюдал баланс: уволив Твардовского в 1970-м году и разгромив костяк его редакции, в качестве компенсации перевели на другую работу и главного редактора «Молодой гвардии» Анатолия Никонова, публикатора откровенно националистических и сталинистских текстов.
С 1967 года журнал «Молодая гвардия» последовательно публиковал серию статей, в которых, хотя и в запальчивом и хаотическом виде, была представлена идеология русского национализма и национал-империализма. Они боролись за «нравственную самобытность» и против «американизма духа». И даже считали, что в советском истеблишменте «действовала пятая колонна с просионистской, проамериканской идеологической обслугой».
Разумеется, «обслуга» эта не была «просионистской» или «проамериканской», но внутри ЦК действительно, еще при Хрущеве, прежде всего под крылом отдела по связям с социалистическими странами, который возглавлял Юрий Андропов, стал формироваться класс партийных интеллектуалов. Смысл деятельности партийных либералов, многих из которых все-таки выгоняли из аппарата, сводился хотя бы к минимальной, но все-таки либерализации режима изнутри. Часть из них, как, например, Александр Бовин, были какое-то время спичрайтерами Леонида Брежнева, некоторые формировали серьезные академические институты, как Георгий Арбатов, кто-то изнутри аппарата помогал пробивать на экраны лучшие образцы советского кино, как Георгий Куницын, кто-то вел аккуратную борьбу с национал-империалистами, как Александр Яковлев (на чем и погорел, опубликовав статью против них, — его сняли с высокой должности в ЦК и отправили в «ссылку» послом в Канаду; спустя годы он станет ближайшим соратником Горбачева и «архитектором перестройки»).
К началу 1970-х завершилась и острая фаза противостояния протопартий-журналов (в 1973-м, словно завершая эпоху конфликтов, покончил с собой главный редактор «Октября» ультраортодокс Всеволод Кочетов) — на идеологическом фронте наступил период бесцветного штиля. К тому же времени репрессивным органам удалось задавить и гражданскую фронду — существенную часть противников власти с диссидентского фланга или пересажали, или выдавили из страны.
Символическим рубежом здесь можно считать высылку Александра Солженицына в начале 1974 года. В этом смысле сегодняшнее время чем-то напоминает начало 1970-х. Но даже тогда противников режима не метили специальными «желтыми звездами» — не придавали им официальный статус «иностранных агентов», изгоев и «лишенцев» (в прямом смысле слова, если иметь в виду состоявшееся на днях антиконституционное лишение «иноагентов» избирательных прав).
Криптолибералы
Свойство застойного, скорее даже, в целом постсталинского времени: граница между пропагандистским официозом и философско-гуманитарной фрондой была не просто подвижной. Казалось, лучшие философы и гуманитарии, жившие в СССР и трудившиеся в академических гуманитарных институтах или в идеологической прессе, в том числе в «Вопросах философии», или работавшие, например, в Праге в международном коммунистическом журнале «Проблемы мира и социализма», пересекали ее туда-сюда по несколько раз на дню. Да, грань допустимого была известна, но появились и навыки относительно безболезненного перехода за эту грань. Если, конечно, тот или иной нарушитель вдруг не срывался — эмоционально или интеллектуально.
Путь от «идеологического работника», нередко члена партии, к изгою и даже изгнаннику в этой среде иногда оказывался прямым. Оптимистическим вариантом могла быть ссылка из высшей номенклатуры в «Правду», «Известия», партийные журналы или какую-нибудь академическую структуру, например Институт международного рабочего движения или Институт экономики мировой социалистической системы, где зачастую подбирали таких «сбитых летчиков». Их философ Эрих Соловьев называл «просвещенными неудачниками аппарата» (надо признать, что не только аппарата, но и СМИ). Многие из них дружили с писателями, художниками, актерами, помогали пробивать через цензуру самые разные произведения, своего рода символом такого единения интеллигентных аппаратчиков с художественной средой стал Театр на Таганке.
Время застоя было отмечено формированием такого феномена, как интеллектуальные кружки. Не столь широкое движение, как «подписанты», но не менее важное, особенно в контексте отсутствия свободной дискуссии в медиа и научной среде. Иногда из кружков или узких семинаров вырастали целые институты, впрочем, обреченные на разгром. Там, где выход за красные флажки официальной идеологии казался вполне легальным, например в Институте конкретных социологических исследований, созданном в 1968 году под руководством либерального — в понятиях тех лет — академика Алексея Румянцева (до этого редактора «Правды» и «Проблем мира и социализма»), сравнительно свободная мысль все равно жестко пресекалась. Уже в 1969-м был подвергнут травле Юрий Левада, один из основателей советской социологии, издание лекций которого на журфаке МГУ вызвало гнев партийного руководства. В 1971-м был снят с должности Румянцев, в 1972-м ключевые сотрудники института были вынуждены его покинуть.
Семинары и формировали сообщества будущих государственных деятелей: например, кружок экономистов, созданный в Ленинграде на рубеже 1970–1980-х аспирантом Ленинградского инженерно-экономического института Анатолием Чубайсом. Он имел официальную «крышу», но семинары делились на открытые и закрытые, для своих. В какой-то момент это полуформальное-полунеформальное сообщество нашло контакты с молодыми сотрудниками ВНИИ системных исследований в Москве, чьим лидером был Егор Гайдар. Получив еще более надежную «крышу» Комиссии политбюро по совершенствованию хозяйственного механизма, этот кружок, по сути, подготовил все ключевые экономические реформы, которые были реализованы в начале 1990-х.
Сахаров и Солженицын
Знаковые фигуры времени — Андрей Сахаров и Александр Солженицын. Оба начали выступать с манифестами и публицистикой. Солженицын заявил свою позицию в сборнике статей «Из-под глыб» (1974) — впервые его мировоззрение было представлено в суммированном виде. В том числе стали очевидны различия между ним и Андреем Сахаровым. В статье «На возврате дыхания и сознания» Солженицын критиковал Сахарова: с позиций консервативных писатель разбирал либеральные воззрения физика и правозащитника, на которых «еще коснеет массивный слой образованного общества». Речь шла о знаменитой работе Андрея Дмитриевича «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе».
Сахаров пытался просвещать руководство страны. И однажды нарвался на жесткую и эмоционально яростную реакцию Никиты Хрущева — когда настаивал на запрете ядерных испытаний как оказывающих долгосрочное негативное воздействие на окружающую среду. Эта прямота у сменщиков Хрущева поначалу вызывала уважение. Леонид Брежнев внимательно читал все, что писал Сахаров. И даже тогда, когда физик попал в опалу, знакомился с его работами.
После 1968-го Андрей Дмитриевич больше не пытался переделывать советских вождей и стал обращаться к тем, кто, по его определению, готов был слушать. То есть — к городу и миру. Кто хотел услышать — слышал. Благо его «Размышления» разошлись 20-миллионным тиражом, а советская власть поставила на академике крест, когда они были опубликованы в «Нью-Йорк таймс».
По Сахарову, ликвидация интеллектуальной свободы, будучи инструментом сохранения диктаторами своей власти, ведет к ментальной и моральной деградации и потому самоубийственна. Научно-технический прогресс сам по себе не приносит счастья, если сопровождается упадком и личной, и государственной морали.
Лукавый антисталинизм своего времени, прикрывавший бархатную ресталинизацию, Сахаров называл «взвешенной на весах кастовой целесообразности полуправдой». Он настаивал на полном открытии архивов НКВД-МГБ-КГБ и «всенародном расследовании» преступлений государства сталинской эры. Ничего из этого не было сделано в последующие десятилетия и уж тем более немыслимо в сегодняшних обстоятельствах, когда власти открыто демонстрируют свою преемственность по отношению к тем, кто десятилетиями терроризировал страну.
Солженицын же, споря с Андреем Дмитриевичем, критиковал идеи конвергенции и прогресса, «пассивную подражательность Западу». А главное, с точки зрения Соженицына, «пренебрегая живучестью национального духа, Сахаров упускает и возможность существования в нашей стране живых национальных сил». И еще: «…может быть, следует признать, что эволюционное развитие нашей страны от одной авторитарной формы к другой будет для нее естественней, плавнее, безболезненней?»
Так две самых влиятельных фигуры той эпохи обозначили контуры двух разных идеологий. И так разошлись их пути.
Циклы истории
Вся история России — это циклы сталинизации и десталинизации. Потому и не случайно, что свечи в память о Навальном было некуда нести, кроме как к местам памяти жертв политических репрессий. Потому этому режиму было так важно ликвидировать и растоптать «Мемориал», потому для него так необходимо переписывать и упрощать историю и уничтожать память о преступлениях государства.
Путинисты — не наследники великой Победы 1945-го, каковыми хотят себя представить, они наследники Большого террора 1938-го и борьбы с «безродными космополитами» рубежа 1940–1950-х.
Обществу же, не гражданскому обществу, а огромной массе людей, боящейся думать и брать на себя ответственность за страну, — все равно. Оно все так же стоит сегодня в пробках, сидит в ресторанах, разговаривая о чем угодно, только не о политике, все так же проборматывает вслух заимствованные у телевизора или из прокремлевских телеграм-каналов оправдания неоправдываемому. Это ведь то же самое общество, которое в недоумении и страхе приняло «спецоперацию», которое после отравления Навального говорило, что покушение… «инсценировка» или «провокация западных спецслужб». На то и был расчет — на тотальное, всепоглощающее равнодушие толпы, способной найти оправдания всему…
Однако в те же самые дни и часы самой обычной жизни равнодушных обывателей находились люди, которых сжигал и сжигает изнутри стыд за то, что делается в их любимой стране, за чужую непроходимую индифферентность и покорность. Нынешнее гражданское общество стоит на плечах гигантов, тех, кто отстаивал свободу 40, 50, 60 и более лет тому назад.
И сегодня оно есть, оно существует, пусть и неосознанно, но не менее героически использует наследство своих предшественников.
