Дау, вау и Бабий Яр. Гибридные войны памяти

Возможно, такое отношение у президента Зеленского к МЦХ сложилось из-за неправильно им тогда понятой личной коллизии: впервые в истории Украины ее президент — галахический еврей, причем — и это тоже впервые — имеющий квалифицированное большинство в Раде.

Казалось бы, полученный мандат позволял многое, вот-вот он разберется и исправит все младонационалистические перекосы и косяки каденций Виктора Ющенко и Петра Порошенко! Но получив по эстафете гибридную войну с Россией и с русским языком, позволить себе это Зеленский не осмелился или не cмог. Мало того, в 2019 году — впервые за постсоветское время — президент Украины даже не пришел в Бабий Яр на стыке сентября и октября.

Чем только увеличил «гибридность» внутриукраинских отношений.

Зеленский между тем не мог не понимать, что «немножко» молодого национализма — не бывает. Как не бывает национализма без фанфаронства, как не бывает национализма-любви — без национализма-ненависти, без грубой прямоты и кровавой на-все-готовности ее энтузиастов. А если в стране что-то пойдет вразнос, национализм всегда будет готов первым взорваться, выйти из-под контроля, сварганить какое-нибудь всенародное вече а-ля Стецько или Величковский и — попытаться заполнить собой властный вакуум.

 Хржановский как клизма

Тогда же, весной 2019 года, в МЦХ впервые появился кинорежиссер Илья Хржановский, имя которого вскоре прочно свяжется с Бабьим Яром.

Кто он такой и как вообще возник в этом контексте?

Свой режиссерский класс Илья Хржановский сполна раскрыл в картине «Четыре» (2004) — по сюрреальным мотивам Владимира Сорокина и русской загулаговской деревни-судьбы. А калибр своего провокативно-скандального пиар-потенциала явил в январе–феврале 2019 года — во время парижской премьеры бесконечноголового хэппенинга «Дау», где, по чрезвычайно меткому выражению того же Сорокина, «Постсовок вставил Совку». (Владимир Сорокин. Перформанс «Дау» удался, Постсовок вставил Совку. Но я предпочитаю кино // The Insider. 2019. 14 февраля.)

Этнографическое воссоздание за любые деньги ватной доподлинности женского белья или фаянса электропроводки советской эпохи — задача одновременно циклопическая и утопическая. Реальный Тесак, играющий абстрактного Тесака, — вот он, гротеск и аутентизм, доведенные до абсурда и аутизма!

Мера, заданная великим Алексеем Германом-старшим, в «Дау» перекрыта в разы, т. е. не соблюдается: палуба неудержимо кренится, и все скатывается в «Дом-2». Главное же — эпоха, время, стиль, суть — все это не хочет цепляться к «настоящим» капроновым чулкам за одну только их 100-процентную капроновость, а куда-то ускользает, проваливается, громко намекая на то, что аутентичность ad hoc, голая калька, чистая фотографичность — лишь ширма, прячущая от зрителя внутренние ландшафты. А вот в «Грузе-200» Алексея Балабанова (2007) или в «Левиафане» Андрея Звягинцева (2015) — и даже в «Четырех» самого Хржановского — эти ландшафты как на ладони. Ад, в сущности, можно построить и без Большого Брата, без идеологии и без Министерства Любви. Как манифестации системного зла, оруэлловскому О’Брайену очень далеко до балабановского капитана милиции Журова, маньячность которого — не аномалия, а законная ниша в системе!

В проект МЦХ «Бабий Яр» Хржановского пригласил Михаил Фридман — с примерно таким напутствием: «Ты можешь посмотреть, как его можно сделать интереснее, эмоциональнее, исходя из того, как меняется мир? Как рассказать эту историю, чтобы люди могли что-то почувствовать?»

Отдадим должное чутью и смелости стареющего и охваченного национальным сантиментом олигарха. Апатичное, заторможенное, политкорректное и немного пресное развитие проекта на протяжении первых его лет не сулили ничего сверх тематически гарантированного вернисажного успеха и навевали определенную тоску, от которой уже загодя сводило скулы. Складывалось впечатление, что МЦХ потребен перезапуск — омоложение, переливание крови, диализ, хотя бы очистительная клизма, черт возьми!

Да простится мне следующая невольная психологическая реконструкция, но разве не скучно — при всем рыночном азарте — ворочать миллиардами, бесконечно рискуя, то взлетая, то падая, на незримой золотой оси между Лондоном и Москвой — и не оставить после себя триумфальную арку Фридмана! Плох тот мультимиллиардер, в налоговой декларации которого не лежит чек от мировой заслуги перед искусством, историей или медициной!

И мемориализация Бабьего Яра, окрашенная еще и семейной холокостной историей, в таком случае разве не идеальный проект для такой амбиции и инвестиции? А коли так, то тогда — 45-летний звездный вау-режиссер, нарцисс с бульдожьей хваткой, эпатажный скандалист с прической молодого Шостаковича — разве не лучший шанс для успеха еще и в этом деле?!..

«Постсовок» же Фридмана не смущал: он и сам был его классической эманацией, только финансовой.

Но запасть на «Дау», как Куренцис, и переложиться самому в советского минфина с институтским ромбиком на лацкане или в райфина в нарукавниках (а других финансистов в СССР и не было!), он, конечно, не мог. Зато профинансировать топовый джазовый фестиваль и глобальный панъеврейский мегапроект — мог! Это другое дело, это на века — да это еще и по душе, и по израненной совести тоже. Это — точно его!

О трудностях совместимости Постсовка и Холокоста, «Дау» и «Бабьего Яра», как и о рисках неминуемой новой отсрочки появления мемориала в Бабьего Яру, олигарх тогда не задумывался. Да и кто ж мог тогда предполагать 24 февраля 2022 года и все воспоследовавшие санкции и пертурбации? А что до несовместимости, то в его разумении это вопрос лишь цены ее преодоления.

Следующий, по Хржановскому, шаг был таким: «И тогда в какой-то момент мне от Наблюдательного совета (sic!) поступило предложение: „А ты иди и делай“. От этого было невозможно отказаться, потому что такие важные темы появляются в жизни очень редко. Это очень ответственная история, и мне это понятно. Моя задача — найти язык и способ говорения об этом» (Тарасов А. Фридмана точно нельзя «запихивать» в формулировку «русский олигарх». Интервью НВ с Ильей Хржановским // НВ-Life. 2020. 23 февраля).

С этим Хржановский катапультировался в Киев и в МЦХ. Впервые он встретился с Яной Бариновой — исполнительным директором МЦХ и директором по стратегии — в мае 2019 года, вскоре после своих дау-премьер.

Флешка Хржановского

Приехал не с пустыми руками и, говоря о возможном сотрудничестве, поделился тем, чем, по его мнению, можно было бы «оживить» деятельность их фонда, какой креативностью и эмоциональностью насытить.

Идеи эти — назовем их авансом «нарративом Хржановского» — имели форму условной флешки с файлом-презентацией, предназначенной для циркуляции в сравнительно узком кругу. И с миссией провокативности в этом кругу термоядерная флешка справилась отменно!

Ознакомившись с ней, Баринова ужаснулась и — «по просьбе основателей проекта» написала рецензию на эти идеи и на видение Ильи. Рецензия была рассмотрена — и игнорирована, после чего ей стало понятно, что пора уходить.

Между тем исторический разговор Хржановского с Фридманом уже состоялся, и летом того же 2019 года Хржановский приехал в Киев не знакомиться, а надолго. И не предлагать свою креативность в распоряжение великой памяти о Бабьем Яре, а для того, чтобы ею, этой памятью, завладеть и рулить.

Эскалация не заставила себя ждать. Причин было сколько угодно, но все же главная — блокировка арт-директором объявленных 6 сентября 2019 года результатов архитектурного конкурса. Победил в нем австрийский проект —архитектурного бюро Querkraft Architekten с ландшафтным архитектором Кираном Фразером, но Хржановский тотчас же осознал, что его флэшка и проект-победитель плохо совместимы. И уже назавтра, 7 сентября, еще не имея в МЦХ никакого статуса, он просто не признал эти итоги — и «отменил» их, спустил в унитаз! Узнав об этом, знаменитый Даниэль Лебескинд хлопнул дверью и вышел из состава жюри конкурса.

Этим беспардонным демаршем Хржановский фактически дезавуировал всю деятельность предыдущей команды МЦХ! А заодно выбил из графика, если не из-под ног, главную миссию МЦХ — скорейшую музеефикацию Бабьего Яра. Так что неудивительно, что первыми — еще в октябре–ноябре 2019 года — ушли топ-менеджеры МЦХ, Баринова и Вербиленко. Генеральным директором МЦХ стал тогда Макс Яковер, до этого менеджер ряда знаковых урбанистических проектов в Киеве, а его заместителем — с пиаром и политнадзором в функционале — Руслан Кавацюк (оба уволились после 24 февраля 2022 года, причем Яковер был кооптирован в Наблюдательный совет МЦХ).

Сам же по себе демарш означал не только пренебрежение заранее декларированными процедурами, но и привычную диктаторам — не важно, политическим, финансовым или творческим — победу «понятий» над принципами и уставами. Это был ящичек Пандоры, открыв который, Фридман и Хржановский опрометчиво поставили в зону риска и проект, и себя — в случае, если понятия переменятся. (А они переменились в 2022 году!)

Как бы то ни было, но начался новый этап памятования в Бабьем Яру, связанный уже с Хржановским! Официальное назначение и вступление арт-директора в должность состоялись лишь на стыке 2019/2020 годов.

Одновременно в рост пошла властная вертикаль — революционное переподчинение должности арт-директора буквально всего и вся в МЦХ — от менеджмента до науки. Революционной выбраковке и конфликтогенной перековке подвергся даже офис: «старый» — в современном бизнес-центре «Гулливер» — был отвергнут, и коллектив переехал в другой, в котором ностальгирующий арт-директор, видите ли, некогда монтировал звуковую дорожку своего «Дау».

Рядовые сотрудники подверглись наихудшим формам «офисного террора» — начальственным требованиям письменного самоотчета о проделанной работе за малые отрезки времени и пытке хронофиксажем. Нелегко давалось и испытание флешкой. Многие еще осенью распрощались со своими радующими глаз зарплатными листками и уволились, а в начале 2020 года вслед за топ-менеджментом посыпались и другие несущие конструкции.

27 февраля от проекта отмежевался Давид Богнер, известный австрийский специалист по музейному проектированию, куратор музейной коллекции и экспозиции МЦХ. Обращаясь к Наблюдательному совету МЦХ с открытым письмом, Богнер писал о недопустимости психологических экспериментов и симуляций этического выбора в коммеморации Бабьего Яра, о неприемлемости шокового обхождения с посетителем как с морально чистым, неисписанным листком или как с ребеночком из детсада. Это ему, Богнеру, МЦХ Хржановского обязан самым ядовитым слоганом про себя — клеймом «Диснейленд»!

В марте 2020 года с МЦХ распростился его главный историк — Карел Беркоф. С ним (точнее, за ним) ушли из Научного совета Дитер Поль и Кристиан Дикман — ведущие немецкие историки Холокоста. Все они осудили и нарратив Хржановского, и самого Хржановского за его, так сказать, «сомнительный моральный облик» (в Научном совете МЦХ, переименованном в Академический, Беркофа заменил Патрик Дебуа).

Вокруг МЦХ 2.0 быстро склубился осиный рой враждебности. И оппоненты Хржановского были тоже не ангелы небесные! Моральный облик арт-директора вдруг «смутил» даже харьковскую прокуратуру, представившую себе Дау-Хржановского отъявленным садомазохистом и дьяволом во плоти. Она завела против него уголовное дело (sic!) из-за его якобы издевательств над детдомовцами во время съемок «Дау». Такого шулерского финта, как натравливание на врага прокуроров в истории битв нарративов Бабьего Яра друг с другом еще не было! Растем!..

И все же главным поводом для протестов Беркофа и многих других стала та самая флешка, т. е. концепция арт-директора. 27 апреля 2020 года этот рабочий драфт Хржановского выпорхнул из нее на свет Божий — презентацию перепечатала большая украинская газета, сразу же породив фурор, хоррор и скандал. С одной стороны, конечно, нехорошо: публикация неавторизованная, опубликованное — лишь черновик концепции, ее набросок, эскиз, не предназначавшийся для широкой публики. А с другой, — очень даже хорошо, поскольку, несомненно, это и есть подлинное ars poetica Хржановского, его кредо, направление его мысли и чувств в контекстном поле Бабьего Яра.

И уже по этому одному нарратив Хржановского заслуживал куда более серьезного обсуждения и куда более широкой циркуляции, нежели совково-кулуарная. Так что и слава богу, что флешка с нарративом стала публичным достоянием: негодование оппонентов заставляет, при любом упрямстве, что-то пересмотреть и отказаться хотя бы от самого одиозного.

Обнародование этого нарратива породило множественное — в основном протестующе-возмущенное — эхо, к тому же глобальное (статьи в New York Times и других мировых СМИ).

Кульминацией возмущения стало «Обращение украинской культурной и научной общественности относительно мемориализации Бабьего Яра», датированное 13 мая 2020 года и адресованное президенту Зеленскому, премьер-министру Денису Шмыгалю и мэру Киева Виталию Кличко. Обращение, собравшее около 1500 подписей, завершается весьма патетично и «геополитично»:

«Мы, украинцы, как политическая нация несем общую ответственность за сохранение памяти о трагедии, которые произошли в нашей стране. Наша способность справиться с задачей коммеморации этих мест является глобальным вызовом и современным экзаменом на национальную и политическую зрелость и одновременно проверкой того, насколько мы освободились от постколониального сознания, от комплекса неполноценности и от зависимости от других государств и групп, которые пытаются формировать эту историческую память вместо нас или навязывают нам собственные коммеморативные практики».

Но и Хржановский, похоже, приверженности своему кредо не растерял, сославшись на поддержку своих идей Наблюдательным советом МЦХ.

Сколько же тут лукавства с обеих сторон! И «украинцы как политическая нация», вчистую проигнорировавшая коммеморацию еврейских погромов у себя в стране. И Наблюдательный совет МЦХ, который вместо обсуждения нарративов заслушивал по зуму бойкие постановочные отчеты оставшихся членов команды МЦХ и полагался на испорченный постсовком вкус артдиректора и бюджет от Фридмана. 

Нарратив Хржановского

Но в чем, собственно, кредо Хржановского? Что там, черт побери, было на его флешке?

Хржановский представлял себе будущий мемориал не как банальное собрание артефактов, а как масштабное иммерсивное действо (от иммерсивности, т. е. погружения в определенные, искусственно сформированные условия). Экспозиция — лабиринт, по которому посетители разного возраста пройдут своими маршрутами, но каждый — цитата из драфта — «сложным и порой шокирующим эмоциональным путем, в центре которого — возможности этического выбора». Даже не столько они пройдут, сколько их проведут — с ними будут еще некие сопровождающие, следящие за тем, чтобы никто не сачковал.

В пути их поджидало бы «сильное эмоциональное воздействие» — с помощью звуков, влажности, низкой температуры, мягкого пола, запахов и т. д. Их ждут остановки с интерактивами, где им предстоит «делать важные этические выборы». В зависимости от их реакций (ответов) им будут начисляться какие-то баллы, формироваться какие-то индивидуальные психопрофили и предлагаться — с неприятной настойчивостью — участие в тех или иных социальных и психологических экспериментах, таких как стэнфордский, милгрэмовский и некоторые другие.

Кроме того, посетителям предложат особые ролевые маршруты в виртуальной реальности, благодаря которым они смогут оказаться — по выбору — или в роли жертв, или в роли палачей, коллаборационистов или нацистов, или — а коли так, то почему бы и нет? — тех, кто должен был сжигать трупы жертв.  Ну, а навязчивость и сомнительность такого предложения арт-директора не слишком смущает.

Исторически и тематически Бабий Яр — весь его трагический контент и контекст — давно и навсегда принадлежит всему миру и человечеству. Каждый творец волен делать с ним что пожелает, и мы знаем, что многие — Евтушенко, Шостакович, Кузнецов, тот же Литтелл и другие — этим воспользовались.

Объектом покушения и попытки узурпации у Хржановского является таким образом не контент, а сам будущий зритель, т. е. посетитель будущего музея.

Но разве не вправе господин посетитель отказаться от навязываемого ему — и, возможно, жестокого — психометрического эксперимента над собой, как и от самой необходимости делать такой выбор? Самое большее — его можно проинформировать о такой опции, каковая будет ему предоставлена лишь в случае его собственного к ней, к этой опции, интереса. Такие желающие и любопытствующие наверняка найдутся, но в общем потоке посетителей их будет совсем немного. Не понимать этого или игнорировать это — самоубийственно для музея как для публичного учреждения.

Но не на это ли заведомое меньшинство рассчитывал арт-директор в своей презентации и в своей претензии! Поэтому на флешке нет ни слова о разведении этих двух потоков на рукава, как ничего о том, чтó будет предложено неблагодарному большинству — тем, кто отвергнет садомазохистское предложение о самопрофилировании и самотестировании.

Закрадывалось ощущение, что выбор этот у посетителя Хржановский, будь на то его дау-воля, охотно бы отнял: пусть кем-нибудь — жертвой ли, палачом ли? — но побудет каждый посетитель! Любо! Словом, не музей, а учебно-испытательный стенд и ритуальный тир для неприятных энергий.

К тому же Хржановский постоянно говорил, что это будет не просто мемориал, а мемориал для той эпохи, когда ни одного из переживших Холокост уже не останется в живых. Тогда необходимостью станет иной мост между поколениями, отчего нужно срочно искать для музея XXIвека его новый язык. Над чем, собственно, Хржановский и работает.

Хржановский и Литтелл

Невозможно пройти мимо поразительного идейного сходства музейного нарратива Хржановского и дискурса романа Джонатана Литтела «Благоволительницы» (2006, по-русски издан в 2019).

Среднестатистический хвалебный отзыв на роман непременно содержал в себе аплодисменты бесстрашию автора в обращении со злом. Литтелл действительно ретранслирует, — чтобы не сказать обрушивает, — на своего читателя приглашение к грехопадению. Он зазывает его в ад, подталкивает к мерзостной выгребной яме, в экскременты и сукровицу свежерасстрелянных, макает в абсолютное зло и вываливает в нем, как отбивную в муке, после чего бросает на шипящую сковородку совести и спрашивает: ну как вам наш ад? понравилось? ароматно?

Читателя как бы просят протестироваться на адаптивность ко злу — сначала на иммунитет, потом на приспособляемость, потом на толерантность, потом на смирение к нему, потом на надежду, в случае чего, никакого зла не совершить, а в конечном счете — на готовность, в силу реальной или мнимой «безвыходности» положения, это зло все-таки совершить и, попривыкнув, совершать.

Это очень рискованный психоэксперимент, в котором читатель категорически не нуждается. Так и хочется воскликнуть вслед за Григорием Дашевским: «А почему, собственно?»

«Тот опыт, ради которого (как говорят самые утонченные поклонники романа) стоит роман читать, — опыт познания зла как такового или, что-то же самое, опыт самопознания — обещан читателю во вступлении. Герой начинает обращением «люди-братья» и говорит: «нельзя зарекаться «я никогда не убью», можно сказать лишь: «я надеюсь не убить» — и от этого переходит к: «я виноват, вы нет, тем лучше для вас; но вы должны признать, что на моем месте делали бы то же, что и я». Никто и не зарекается, все мы так или иначе просим не ввести нас во искушение, потому что нельзя знать, как себя поведешь при встрече со злом, — но между «не зарекаться» и «на моем месте вы делали бы то же, что и я», лежит пропасть. Литература как раз и пытается навести через эту пропасть мосты и перенести читателя на «мое место» — но в романе такой перенос только декларируется. Ни разу на протяжении тысячи страниц читатель не вынужден сказать «да, я поступил бы так же”». (Опыт неприятеля. Григорий Дашевский о «Благоволительницах» Джонатана Литтелла // Citizen. 2012. 6 февраля.)

На самом же деле это ложнодостоевская западня для «твари дрожащей»: в конце лабиринта сидит в своем креслице Порфирий Петрович в халате и произносит с шамкающей улыбкой: «Вы и убили-с!»

А за ним, еще дальше — кто-то похожий на рейхсфюрера — добавляет: «Но это не страшно-с, так что вы свободны, штандартенфюрер, идите-с! Право имеете-с…»

Тот же Дашевский же проницательно замечает: «”Благоволительницы»… [это] умело устроенный аттракцион под названием «Холокост глазами оберштурмбаннфюрера СС”».

Целил-то он в Литтелла, а попал в его горячего поклонника —Хржановского. Для меня несомненно, что постмодернистская начинка, нарциссизм и внешний успех романа оказали сильнейшее влияние на арт-директора МЦХ с его собственными длиннотами и трансгрессией, искренне любующегося в своей «Дау-эпопее» даже не Дау-Куренцисом, а Тесаком-Тесаком и Ажиппо-Ажиппо.

Но Хржановский крупно заблуждается, полагая, что библией «Бабьего Яра» являются именно «Благоволительницы», а не роман Кузнецова, например.

Если Литтелла можно воспринимать как своеобразного исследователя генотипа национал-социалиста, то сам Хржановский в «Дау» наводит свою оптику на генотип советского человека. Их общий — не совместный — вывод: зло пассионарно, зло всесильно, зло безнаказанно! И эта сага о всесилии и безнаказанности зла — часть мифа о нем, быть может, важнейшая и подлейшая его часть.

Задачи непременного тестирования человека на готовность быть или, если припрет, стать добропорядочным подлецом или убийцей в обновленной недавно миссии-концепции МЦХ нет. От грубоватого экспериментаторства и провокаций, открыто угрожающих зрителю насилием, осталась всего одна — и, надеюсь, невинная — строка: будущий мемориал в Бабьем Яру — место для самопознания.

Хржановский понимает, что работает не для поколения жертв и убийц, а для поколения их внуков. Поколения, в котором все уже перемешалось тáк, что почти выветрился другой запах — запах трагедии и преступления, становящихся под напором времени и благоволительниц или абстракцией, или мантрой.

Поэтому, прибегая к гениальному хлебниковскому «И так далее…», он не связывает себе руки и формулирует свою цель максимально размыто: «Наша задача превратить это из абстракции во что-то живое, во что-то эмоционально воздействующее, во что-то, что может вызывать чувство сострадания, чувство любви к ближнему, чувство стыда за человечество, которое допустило такую историю, чувство нежности и боль утраты этого исчезнувшего, убитого мира, уничтоженного. Я говорю в данном случае про еврейский мир, и так далее» (См. URL: https://cc-ru.babynyar.org/).

За что, собственно, Хржановского атаковали? Какие в нем такие бубоны-узлы-фурункулы, что причиняют его критикам столь нестерпимую боль?

Ключевая претензия — неуважение к памяти жертв посредством подмены их трагического опыта брутальной игрой «18+». Не Холокост, а «Диснейленд» и «Дом-2», одним словом!

Коллизия с Хржановским и его кредо обостряет вопрос жанровой чистоты или, точнее, жанровой конвертируемости. Есть ли между жанрами четкие перегородки? Можно ли опыт одного жанра (кино) переносить на другой (памятование)? Требуются ли для этого какие-то свои процедуры? И вообще: является ли коммеморация особым жанром искусства? Если да, то в чем его специфика, каковы его этика, поэтика и идеология?

Иными словами, памятование в Бабьем Яру — это не сменная обувь в мешочке с завязочками, а идеологема, поменять которую на абстрактный ужас нельзя.

У Хржановского же, напомню, на уме и сердце совсем другое — и впрямь небывалое — спорное, но небывалое — в музейном деле. А именно: заполучить мандат на посетителя, принудить его к разбирательству с самим собой, т. е. к иммерсивному прочувствованию катастрофы, пропусканию ее через себя.

Впрочем, музеелогически лечится это просто. Двумя не мешающими друг другу рукавами в посетительском потоке: один, небольшой, для тех, кому такое принуждение мило и надобно, второй — для тех, кому оно не нужно. Но именно их — а это заведомо подавляющее большинство — Хржановский и не хотел бы иметь в виду.  

Хржановский как запор

Итак, еще раз — центральный вопрос текущего момента: а не обернется ли нынешняя война символов чем-то похлеще да погорячей? И выдержит ли тогда страна после империалистической еще и гражданскую!

Шлях Украины в Европу, к Пушкину, Шекспиру и Сковороде, однозначно не проходит через Бандеру и шовинизм. Пока это не осознается, Украине не раз еще придется увертываться — или не увертываться — от самонаводящейся кувалды младонацьонализма.

Колоссальная ошибка Попечительского совета МЦХ во главе с Щаранским — некритическое восприятие феномена Хржановского и недальновидный и конфликтогенный перекос в сторону художественности. Насыщение тесного пространства артефактами и инсталляциями арт-директору, несомненно, ближе и интереснее музеефикации, но разве он работает для себя?

Степень элементарной неосведомленности населения о Бабьем Яре и Холокосте постыдна, но это медицинский факт. И для опаздывающего на 80 с лишним лет мемориала это — грубейшая стратегическая ошибка, в конечном счете оборачивающаяся фиаско миссии в целом.

Но и в рамках музеефикации у Хржановского — тупиковое кредо: не «банальное» и «скучное» просвещенческое, а очень крутое — иммерсивно-экспериментаторское, с навязываемыми посетителям рисками насильственного морального садомазохизма.

«Клизмой», как я выше выразился, Хржановский, несомненно, стал, но и запором тоже.