Дескать, продолжал Владимир Путин, пускай вообще будет ветеранам среди работодателей режим наибольшего благоприятствования, потому что хорошо же, когда мирными профессиями заняты люди с таким богатым жизненным опытом.
Да, хорошо! Действительно, было бы чудесно, если бы все люди, которые сейчас на войне, занялись бы мирными профессиями. Но это невозможно.
Я даже не про пресловутое ПТСР (посттравматическое стрессовое расстройство). Ему подвержены далеко не все солдаты, а, как говорят психологи, только четверть. Это, конечно, большая проблема, что в России появятся двести тысяч глубоко психологически травмированных людей.
Но и не травмированные не смогут стать учителями.
Я даже считаю параноидальным преувеличением ту распространенную мысль, что люди, прошедшие войну, склонны к насилию и до детей их допускать нельзя. Некоторым военным девиантное поведение, действительно, свойственно, но в большинстве своем там, на фронте, воюют нормальные мужики, добрые и честные, которые (правда) верят, будто защищают там Родину (что бы они под этим ни понимали), борются с нацизмом или чем там еще прокомпостировала им мозг телевизионная пропаганда.
Они не смогут вернуться к мирным профессиям не потому, что придут с фронта дурными людьми. Конечно, существуют военные преступники, и они подлежат суду, но в большинстве своем солдаты даже и армии-агрессора — никакие не преступники.
Просто им неинтересно. Не будет интересно им.
Смысл жизни на войне настолько насущен и прост, что после войны люди не видят в жизни никакого смысла.
Когда я учился в школе, у нас был преподаватель начальной военной подготовки, военрук, отставной полковник. Он был добрый и честный человек, но его уроки были феерически скучны и абсолютно бессмысленны.
Он учил нас маршировать, совершенно не понимая, зачем это, тогда как строевая подготовка могла бы показать детям, сколь эффективными бывают слаженные действия большого числа людей. Он учил нас собирать автомат Калашникова, но никто из нас не испытал удивления и восторга, которые вообще-то должен испытывать ребенок, когда до него доходит, как устроен и как работает совершенный механизм — любой, от наручных часов до двигателя внутреннего сгорания.
Этот военрук вообще, кажется, не знал того восторга, который знает любой приличный учитель — когда видишь, как у детей в классе загораются глаза, когда они додумались, поняли, сообразили. Нет, военруку было скучно с нами, а нам было скучно с ним.
Но однажды наш военрук принес на урок газету и стал читать нам статью про другого военрука, такого же, как он. Не знаю, правда ли была написана в той статье или газетная шняга, но смысл публикации был в том, что у того, газетного, военрука граната на уроке оказалась случайно не учебной, а настоящей, боевой. И когда вместо учебного щелчка раздался боевой хлопок, тот военрук из газеты накрыл эту гранату своим телом.
И спас детей.
Наш военрук читал нам эту заметку со слезами на глазах. Мы впервые видели у него на лице эмоцию, да еще и такую сильную. И теперь я думаю, что, много лет работая в школе, он мечтал об этом — мечтал, чтобы ему случайно попалась на уроке боевая граната вместо учебной, чтобы он накрыл эту гранату своим телом и спас детей.
Тогда в его жизни появился бы смысл. Он был военный человек, не очень умный, но добрый и честный. Он видел смысл жизни в том, чтобы пожертвовать жизнью и спасти детей.
А в том, чтобы учить детей, он смысла жизни не видел.
P. S. Это ничего не меняет в том, что я сказал, но военрук — герой статьи, от которой расплакался наш военрук, работал в школе в Волынской области. В Украине.
