Сегодняшняя Россия, с ее захватнической войной, ираноподобным режимом и универсальной изоляцией от Запада, стала уже чем-то привычным и выглядит логичным развитием прошлого своего состояния. Но всего пару лет назад это агрессивное сегодня почти никем не было предвидено.
Сильная публицистика и слабые предсказания
О близости вторжения в Украину рассуждали тогда скорее западные разведки, чем внешние и домашние эксперты. Которые чаще всего надеялись, что стягивание войск на украинских границах это блеф, предназначенный для выжимания уступок. Путин не дурак и все понимает. Ему не нужна большая идеологизированная война, он для этого слишком циничен и расчетлив.
Но уж если эта авантюра все-таки начнется, то правителя быстро поставит на место коррумпированный и укорененный в Европе правящий слой, которому крайне невыгодны ни военные хлопоты, ни железный занавес.
А если что, санкции встряхнут режим и его подданных и подскажут им, что надо сделать.
Это несовпадение реальных событий с предсказаниями умных и не понаслышке знающих Россию людей давно стало правилом. Уже сто лет назад споры тогдашних беглецов на Запад, а также и других людей, по своему статусу знающих Россию, выглядели вполне актуально по сегодняшней мерке. И, как и сейчас, их предвидения почти всегда оказывались ошибочными.
Речь тут не об эмоциях, а именно о конкретном анализе и попытках описать предстоящие события. Прогнозы такого типа не были главной продукцией мыслителей тогдашней эмиграции. По большей части они производили морализаторскую, мемуарную и литературно-философскую публицистику. Однако были у них и предвидения.
Слишком верили себе
В начале 1920-х белоэмигранты разделились на тех, кто стал считать советский режим национальным, т. е. по большому счету соответствующим потребностям державы и народа (сменовеховцы, евразийцы) и тех, кто продолжал толковать его как антинациональный, навязанный народу извне (правые). Но обмен аргументами между ними не породил верных прогнозов.
Евразийцы (приблизительными преемниками которых можно считать нынешних прохановцев, дугинцев да и путинских охранителей в целом) считали Россию отдельной цивилизацией, а разрыв с Западом — благим делом. Некоторые из них с искренней верой вернулись в СССР (Сергей Эфрон, муж Марины Цветаевой, князь Дмитрий Святополк-Мирский) и были там убиты.
Вера в собственную концепцию погубила этих людей.
Такой же капкан устроили для себя и сменовеховцы. Из шести авторов сборника «Смена вех» (1921) пятеро к 1937 году находились в СССР. И все погибли. Но их экспертный анализ был интереснее, чем у евразийцев.
Их воодушевлял имперский замах большевиков, а также НЭП, который они считали прологом к нормализации режима. Свои прогнозы и текущие комментарии они строили на сравнениях с Французской революцией: сначала, как и там, революционный террор, а потом, через местные аналоги термидора, фрюктидора и прочих французских этапов — к державной нормальности и нерепрессивному авторитарному режиму.
Если не превращать такие сравнения в шаблон, то они даже работают. Ничто не мешает, например, назвать малорепрессивную брежневскую эру, с ее веселой и разгульной жизнью номенклатуры, чем-то вроде советского термидора. Но такое возможно только задним числом. А в качестве инструмента прогнозирования исторические примеры обычно обманывают тех, кто слишком серьезно к ним относится.
Главный сменовеховец профессор Николай Устрялов, ослепленный своей доктриной, возвратился в Советский Союз в 1935-м. И в оставшиеся ему два года продолжал дурманить себя историческими шаблонами, сравнивая сталинскую Москву уже не с революционным Парижем, а с хорошеющим Древним Римом эпохи императора Августа.
Добросовестный самообман
«Правые» эмигранты примирения с большевиками не искали, но понять логику их действий тоже не смогли.
Василий Шульгин, опытный политик-националист, при царе многолетний думский депутат, совершил в конце 1925-го — начале 1926-го конспиративную поездку в СССР и издал после этого книгу «Три столицы». Путешествие происходило под негласным контролем советских органов, но Шульгин об этом не знал, знакомился с обстановкой самым добросовестным образом, и его экспертный вывод был четок: НЭП делает большие успехи, и если будет развиваться «в надлежащем направлении», то вскоре разрушит большевизм.
Шульгин не заметил, что НЭП прошел через свою высшую точку почти за год до его прибытия и с середины 1925-го большевики уже вели политическую и экономическую подготовку к его свертыванию. События двигались не к падению большевизма, а к «великому перелому», результаты которого эксперты-эмигранты тоже не смогли предвидеть.
В 1931-м Петр Струве, проницательный во многих случаях экономический аналитик, предсказал, что новосозданное плановое хозяйство в империи идет навстречу краху, поскольку все российские экономические достижения со времен петровских реформ разрушены, Россия отрезана от внешнего мира, а ее хозяйственная система отброшена ко временам Московской Руси.
Из такого рода оценок, которые пеобладали не только в эмигрантских, но и в западных экспертных кругах, вытекали ошибочные прогнозы насчет способности Советского Союза выстоять во Второй мировой войне.
Впрочем, неспособность предвидеть появление открывшего эту войну советско-германского пакта 1939-го было еще более полным. Готовность обоих режимов временно жертвовать пропагандистским оформлением ради имперских выгод почти никем не была угадана.
Таков был итог белоэмигрантской экспертизы. В последующие пару десятков лет главные экспертные идеи, касающиеся нашей державы, продуцировали специалисты с Запада.
Устаревшие прорывы
Самым большим достижением советско-российской экспертизы за сто лет была, видимо, телеграмма № 511 («длинная телеграмма») американского дипломата Джорджа Кеннана, отправленная в феврале 1946-го из Москвы в Вашингтон. Его советы насчет того, как обращаться с вождями режима и его подданными, стали прорывом и даже своего рода доктриной эпохи.
Соображения Кеннана сводились к тому, что советские правители маниакальны, понимают только силу и рвутся к экспансии, но что они по-своему рациональны и поэтому при твердом поведении можно избежать войны с ними. По сути, они предопределили стилистику и ситуации холодной войны.
Эти аттестации показали себя довольно верными применительно к Сталину. Накануне российского вторжения в Украину ту же методику давления, видимо, пытались применить и к Путину. И она не сработала. Уровень его адекватности оказался ниже, чем у тех, с кем имел дело Трумен.
В последовавшие после «длинной телеграммы» три четверти века западная экспертиза успехов такого уровня больше не имела.
И даже напротив, хрущевская мифология стремительного роста и скорого обгона Америки была в начале 1960-х принята всерьез многими западными экспертами. Они тогда и сами разделяли веру в эффективность бюрократического руководства экономикой. Контраст этой сверхдоверчивости с не менее наивным неверием в советские хозяйственные успехи в 1930-е был поучителен.
И только со второй половины 1960-х, когда в оборот вошла аналитика независимых авторов советского происхождения, представления о возможном будущем стали иногда приближаться к реальным. Главным достижением был, конечно, сделанный в 1969-м прогноз Андрея Амальрика «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» Его уникальность — не столько в убедительности доводов, сколько в самой постановке вопроса и в опережавшем время языке аналитики, однако повестка советско-российской прогностики после него уже не могла быть прежней.
Но когда настала эпоха домашней и западной перестроечной публицистики и экспертизы, то прогнозы не стали ее сильной стороной.
Неопознанная религия
Те трактовки возникающих перестроечных свобод, которые преобладали во второй половине 1980-х, были неверными, поскольку не содержали предсказаний скорого хозяйственного распада, хотя он вытекал из них почти автоматически.
Логика высшей власти в те годы была проста — давать всем, кто настойчиво что-нибудь требовал, то, чего они добивались. Интеллигенты в центре империи и патриоты в ее провинциях требовали личных, а потом и коллективных свобод, и более или менее их получали. Хозяйственные лоббисты всех категорий требовали массированной раздачи ресурсов — и тоже их получали. Неизбежным следствием этого курса должен был стать финансовый крах. Но он тогда почти никем не предсказывался.
Альтернативой было дозированное освобождение экономики без уступок лоббистам и при зажиме личных свобод, т. е. китайский путь. Может и к лучшему, что такая альтернатива не осуществилась. Но тогдашние предсказатели даже и не понимали, что она есть.
Не предвидели толком и распада советской империи, особенно на Западе. Внешние аналитики не догадывались, что дело быстро к нему идет. Поэтому когда он произошел, действия западных держав были импровизированными и во многом ошибочными.
Девяностые годы стали для новообразованной РФ временем упущенных возможностей в том числе и потому, что представления о ближайшем будущем были неадекватны, и не только на массовом уровне, но и в экспертном кругу.
Даже во второй половине 1990-х аналитики еще серьезным образом полагали, что Россия повторяет экономическую и политическую траекторию восточноевропейских стран, — Польши, например, — но только с трехлетним или пятилетним опозданием.
Президентские выборы 1996-го понимали как выбор между западным путем и путем имперской реконкисты и ксенофобии. Хотя в действительности это был лишь выбор времени и скорости продвижения по второму из этих путей — либо безоглядно и быстро, либо с заминками и плавно.
Чрезвычайно устойчивым был миф, будто подъем экономики и уровня жизни со временем сделает российские массы приверженцами демократии. Еще в 2010-е годы серьезным образом публиковались аналитические тексты, что более высокий уровень ВВП на душу в Москве — причина более многолюдных, нежели в Петербурге, уличных манифестаций, а перевес в численности манифестантов, в свою очередь, свидетельствует о заметно большем демократизме жителей Москвы по сравнению с петербуржцами.
И вплоть до 24 февраля были очень популярны рассуждения об отсутствии якобы идеологии у путинского режима и вытекающих из ее отсутствия прагматизме, нацеленности на коммерческую выгоду и нежелании ввязываться во что-то опасное и тяжелое.
Хотя идеология, а точнее мощная архаическая религия, у режима именно что есть — с языческим поклонением власти и силе и языческом же страхом перед внешним миром. Именно эта дикарская вера объединяет вождя с «элитой», верхи с низами, и обеспечивает ту прочность, жестокость и внешнюю «невыгодность» поведения, которые режим выказал в последние два года и которые мало кем были предвидены.
***
Выражаясь торжественно, те, чья работа — строить прогнозы относительно России, раз за разом не могут ответить на вызов истории. За последние сто лет почти никому из них не удалось предсказать не то что очередной зигзаг, но даже и разложить веер возможностей, в которые бы этот зигзаг укладывался. Россия — постоянно действующий сюрприз для своих аналитиков.
Причина такой массы ошибок не только в общем стремлении предсказывать скорее желательное, чем вероятное. Тут еще и преувеличенная вера в рациональные и материальные мотивы и постоянный неучет российского языческого духа. И стремление представить российскую жизнь как вражду народа и режима, хотя режим в России почти всегда сильнее народа и неоднократно радикальным образом его перевоспитывал. И любовь к подгонке ситуаций под внешние или исторические примеры, усугубленная еще и европоцентризмом. Хотя опыт Китая, Ирана или Турции часто бывает важнее.
И стоит, по-моему, признать уникальность российской державы, принципиальную необычность ее пути, и в анализе всегда исходить из того, что эта уникальность сохранится и впредь.
