Это совпадение печальных событий дает повод лишний раз поговорить, что же такое бандитский мир и воровская эстетика, столь востребованная обществом.
У всего есть своя изнанка и своя тень, и порок порой гораздо привлекательнее добродетели. Рядом с житиями святых, сказаниями о подвигах героев еще с античных времен существовали повести и легенды о мошенниках, плутах и разбойниках. И эти последние пользовались гораздо большей популярностью, чем первые. Да что говорить, и сегодня читательский опыт начинается не с Белинского и Гоголя, а как раз с «милорда глупого», то есть с приключенческих романов, детективов, фэнтези и прочей развлекательной литературы
Так было и так есть. Беня Крик и Остап Бендер, конечно же, завоевывают большую аудиторию, чем князь Мышкин, Пьер Безухов или князь Андрей Болконский.
И сам Лев Николаевич «самым знаменитым русским писателем» называл Матвея Комарова, автора того самого «милорда глупого» («Повесть о приключении аглинского милорда Георга и о бранденбургской маркграфине Фридерике Луизе»), «Краткой повести о Стеньке Разине» и неоднократно переиздававшегося бестселлера «Обстоятельные и верные истории двух мошенников: первого российского славного вора, разбойника и бывшего московского сыщика Ваньки Каина со всеми его сысками, розысками, сумасбродною свадьбою, забавными разными его песнями, и портретом его. Второго французского мошенника Картуша и его сотоварищей». Кстати, произведения Матвея Комарова три года назад вышли в серии «Литературные памятники». К этому замечательно изданному и прекрасно откомментированному тому я и отсылаю заинтересованных читателей.
О Ваньке Каине много чего можно было бы рассказать, но один примечательный факт обращает на себя внимание. Каким образом Ванька Каин стал сыщиком? Он просто донес на своих сотоварищей в полицию. И был он не сыщиком, а скорее информатором, пользовавшимся своей воровской репутацией. Как тут не вспомнить гораздо более позднюю, разгоревшуюся в других условиях и другой среде два столетия спустя войну «сук» и «воров в законе».
Воровской мир всегда манил какой-то подростковой романтикой и тщательно в эту романтику маскировался. Уголовная экзотика — от блатной фени, песен Аркаши Северного, Высоцкого и Розенбаума, дворовых песен и эстрадного трэша про Владимирский централ до якобы истинного (в отличие от государственного) «закона» и жизни по понятиям — соблазняла, хотя бы эстетически, очень многих.
Покойная Мария Васильевна Розанова любила рассказывать, откуда взялся псевдоним Андрея Синявского Абрам Терц. Из блатной песни «Абрашка Терц — карманщик из Одессы».
Вор — в сталинское время, со своим законом, ненавистью к «ментам» и «мусорам» часто воспринимался как более действенная и чистая оппозиция власти, нежели оппозиция политическая. Об этом писал Вадим Туманов в своих воспоминаниях («Все потерять — и вновь начать с мечты»).
Две эти оппозиции, кстати, иногда неожиданно соприкасались. Евгений Карасев, тверской авторитет, вор в законе, с четырнадцати лет кочевавший по зонам, автор статей в тверской прессе об уголовном укладе, а впоследствии автор стихотворений, публиковавшихся в «Новом мире» и выходивших отдельными изданиями, рассказывал, как он начал писать стихи.
Он сидел в саратовской «крытке», куда в разгар «сучей» войны свезли непокорных воров. Камеры располагались по обеим сторонам коридора. Кормили, говорил Евгений Кириллович, через день. То есть один день одну сторону, на следующий — другую. Тогда и начал Карасев писать стихи. Потом стал думать, кому показать. «Был у нас на зоне авторитет — Гоголь. Отдал ему стихи. Тот взял. Через несколько дней вернул. Сказал: „Хорошие стихи. Лет пять дадут“». А стихи, позднее опубликованные Олегом Чухонцевым в «Новом мире», Карасев писал, например, вот такие:
В бараке лагерном, тесном, с окошками, затянутыми испариной,
Умирал генерал известный, герой войны в Испании.
Он то теплил сознание, то вновь терял пульс.
Пришел лепила. Сказал со знаньем: «Готов гусь!».
Мертвецов вывозили из зоны; у пункта охраны
Их молотком казенным, проверял Полтора Ивана.
Надзиратель, детина рыжий (такому пахать и пахать),
Бил так, чтоб сачок не выжил, а мертвому — не подыхать.
С генерала стянули рогожу рваную — дубак дубаком.
И тут Полтора Ивана огрел его молотком.
Генерал привстал на телеге, губами хватая воздух.
И снеги пошли, снеги, И близкими стали звезды…
Не всполошился рыжий — написал в отчетной бумаге:
Хотел навострить лыжи, а проще — сбежать из лагеря.
И дальше пошла подвода. Все по режиму. По расписанию.
Так получил свободу герой войны в Испании.
Истинное лицо уголовного мира (если не говорить об исключениях) изобразил Варлам Шаламов с присущей ему жесткой экспрессией. И об уголовной романтике высказался вполне определенно. Другое дело — был ли он по-настоящему услышан.
Но вот что любопытно. Война сук и воров в законе закончилась поражением воров. Уголовный протест (если так можно сказать) политическим так и не стал.
А вот собственно протестом — перестал быть. Осталось только его настоящая и отнюдь не привлекательная физиономия, столь ярко высвеченная Шаламовым. Более того, уголовный уклад был скопирован государством. Не только «менты» заговорили на воровском языке, но и государственные чиновники (вплоть до самого главного). Литература, кино, сериалы последнего времени — прямое тому подтверждение.
Культовый фильм «Место встречи изменить нельзя» можно рассматривать как знак заката протестной уголовной эстетики и как символ сближения мира уголовного и мира охранительного («вохровского»).
«Бандитский Петербург» Андрея Константинова — уже другая эпоха, которую можно было бы назвать временем воровского этатизма. Это уже не романтика, а физиология. И в недрах этого «постмодернистского натурализма», ставшего обыденностью, конечно, должна была зародиться новая «постромантика».
И она пришла к нам со «Словом пацана».
Удивительно только, что, по сути дела, речь идет о все той же войне «сук» и «воров».
Войне, проигранной ворами.
