Наверняка подобные встречи происходили не раз во время летне-осенней девальвации рубля. Они всегда происходят, когда в России начинает резко дорожать топливо или гречка, молоко или доллар.
Но это рассказ про другую — совершенно реальную встречу, которая была описана 143 года тому назад, 2 ноября 1880 г. Так, министр внутренних дел Михаил Лорис-Меликов (к слову, один из ключевых сторонников реформ в те годы) уговаривал торговцев хлебом снизить цены, а когда услышал отказ, то напомнил им, что он еще и шеф жандармов и что «высокие цены на хлеб… могут вызвать народные волнения» и если «они не спустят цен в течение 24 часов, то будут высланы из столицы административным порядком».
На следующий день цены были снижены. Так описана эта встреча в дневниках Егора Перетца, занимавшего должность государственного секретаря. Так же могут быть описаны в протоколах многие встречи власти и бизнеса.
Инструмент вертикализации
Довольно часто мы слышим, что российские власти берут бизнес под внешнее наблюдение, заменяют рынок ручным управлением. Это неправда, они к нему не переходили, поскольку иначе и не управляли. Напротив, рынок для них был элементом ручного управления: они использовали его, чтобы увеличить свои ресурсы, удержать экономику от обвала в кризис, обеспечить снабжение страны, столь необходимое для обеспечения стабильности.
Иными словами, рынок был главным инструментом укрепления вертикали власти. Он должен обеспечивать государственную машину, развиваться исключительно в ее интересах и поддерживать ее, когда призовут на службу (причем категории рынка, пребывающего в запасе расширяются постоянно, а по сути в запасе находится весь рынок).
Но если выручка от инструмента падает, то зачем же продолжать им пользоваться? Перефразируя Петра I, можно сказать, что российской власти рынок был нужен «на несколько десятков лет», а потом к нему нужно «повернуться задом».
Прекрасная иллюстрация внешнего наблюдения — история со списком 43 неназванных компаний, которые должны продавать под контролем властей валюту — по неясным критериям и исходя из представлений чиновников о нужном для трансформации экономики курсе рубля (как говорил помощник президента Максим Орешкин, слабый рубль невыгоден экономике). И вот новая придумка: в конце октября правительство внесло в Госдуму законопроект, который обяжет ключевых экспортеров отчитываться перед ЦБ о валютных активах за рубежом, в том числе на счетах иностранных дочерних структур. При этом власти продолжают говорить, что курс остается плавающим. И верно: это же не ЦБ вмешивается в валютное ценообразование, а исполнительная власть проводит интервенции руками экспортеров.
Без рыночных сигналов
Контроль за движением капиталом не является безусловным злом. Даже МВФ изменил позицию и допускает введение такого контроля. Но в случае угрожающего экономике оттока капитала, а не для того, чтобы управлять курсом валюты, подменяя макроэкономическую и структурную политику. В конце концов курс валюты — один из самых четких сигналов, которые может подавать экономика. Без таких сигналов власти теряют возможности адекватно реагировать на экономические проблемы.
Пример страны, в которой была отключена система рыночных сигналов, — это развалившийся СССР.
Это не налоги, это дивиденды
Почему государство считает себя вправе управлять бизнесом? Причина проста — Россия все так же живет в системе вотчинного государства, где страна принадлежит носителю власти. В таких условиях люди не владеют бизнесом, а являются его держателями и управляющими (поэтому не так уж лукавил Олег Дерипаска, говоря, что готов отдать государству бизнес, если его попросят).
Вне всякого сомнения, невидимая рука рынка действует в тандеме с видимой рукой государства, задача которого устранять провалы рынка, устанавливая прозрачные правила, поощряя конкуренцию, определяя долгосрочные условия игры, развивая социальные лифты и систему социальной поддержки, вкладывая в развитие человеческого капитала, инфраструктуры и т. д. Но в России сложилось иначе — государство дирижирует невидимой рукой рынка, действуя не по правилам, а исходя из целесообразности.
В угоду целесообразности вводится управление валютным курсом. В угоду целесообразности с 2019 г. был повышен НДС с 18% до 20%: потребовались деньги на нацпроекты, и власти рассудили, что лучше рынка распорядятся ресурсами экономики. Можно, конечно, сказать, что это нормальный элемент налогово-бюджетной политики — повышение налогов, чтобы получить ресурсы, скажем, для инфраструктурных проектов. Но ровно так же в угоду целесообразности была уничтожена государственная накопительная пенсионная система — власти решили забрать деньги в том числе на решение проблем моногородов. Итог — моногорода бедствуют, система долгосрочных накоплений и длинных денег уничтожена.
В угоду целесообразности налоговая система превращается в своего рода дивиденды — как настоящий собственник бизнеса государство вольно решать, какую часть прибыли изъять через повышение налогов или введение разовых сборов вроде windfall tax (но как известно и одноразовый инструмент может стать многоразовым). Это похоже на круговорот госденег — когда растет роль госзаказа или льготных программ (вроде ипотеки, которая стимулирует сразу несколько отраслей), государство чувствует себя вправе регулировать, какую часть денег оно изымает у бизнеса сейчас, чтобы потом вернуть в виде дешевых кредитов или заказов. Сами чиновники признают, что целесообразность подменяет правила и предсказуемость, которую должны обеспечивать правила. Это закономерно, что налоговая система стала непредсказуемой, следует из слов замминистра финансов Алексея Сазанова: ведь непредсказуемыми стали расходы. И он прав в своей логике (!): коль скоро за три года расходы растут на 10 трлн руб., бюджету приходится изыскивать эти деньги в экономике.
Гоньба за человеком
Подобное ручное управление бизнесом — лишь половина беды. Откликаясь на сигналы или угрозы, сохраняющий лояльность бизнес, не остается в накладе. От власти он получает компенсацию, и так рынок заменяется на систему «ты мне — я тебе». Пример работы этой системы — нефтяной демпфер: вместо того, чтобы поддерживать низкие цены на топливо, поощряя конкуренцию и используя адресные инструменты социальной помощи, власти устраивают каждый раз торг с нефтяниками — сколько же выплатить им из бюджета.
Подобным и прочим ручным управлением власти, по их убеждению, повышают эффективность перераспределения средств в экономике, в том числе ресурсной ренты. И такая позиция может быть даже местами оправдана. Но вот только вместе с эффективностью перераспределения ресурсов не растет эффективность их производства, то есть производительность экономики. Поэтому на уменьшающийся пирог (а возможно, и провалы рынка) власти вынуждены отвечать попытками нарезать его новым образом, используя вместо ножа новые меры контроля и вмешательства в рынок.
Разумеется, уничтожение рынка будет лишь увеличивать провалы власти. Например, член комитета Госдумы по аграрным вопросам Сергей Лисовский предупреждал, что монополизация зернового рынка после ухода иностранных игроков поставила на грань банкротства тысячи фермерских хозяйств: «Еще несколько лет назад трейдеров в стране было 400, сейчас — всего три. Между этими тремя трейдерами поделены квоты на вывоз пшеницы, и такое положение позволяет им выкручивать руки производителю».
Как ответит власть? Разумеется, усилит управление рынком.
Негативные последствия усиления контроля проявляются медленно и сперва незаметны не то что населению, но и самой власти. Они не обрушивают экономику, а постепенно разъедают, пока власть от внешнего управления бизнесом переходит к госплану.
Рынку же государство оставляет место лишь в тех небольших зонах, которые ему неинтересны. И это еще одно проявление раскола России (на процветающие экспортные и прозябающие локальные отрасли, на связанные и нет с государством) — на рыночную экономику и сегменты, где государство вдруг захотело порулить. Чем меньше рынок, тем больше шансов (как у малого бизнеса) на его сохранение.
Власти рассчитывают, что в нужный момент смогут снова включить рынок. Вот только свободные экономические отношения невозможны, когда, используя высказывание русского историка Сергея Соловьева, по всей стране идет «гоньба за человеком».
Увеличивает ли это стабильность власти? Вряд ли. Сокращение ресурсов при самом деятельном их перераспределении ослабляет власть. Например, без длинных инвестиций власти вынуждены полагаться на круговорот денег в бюджете, зависящий от сырьевой конъюнктуры и доли перераспределяемых через казну средств.
Будь рынок более развит, и власть была бы стабильнее. И это тоже российская традиция. «Парадоксально, но факт, что, требуя для себя монопольной политической власти, русские самодержцы оказались более безвластны, чем их конституционные собратья на Западе», — писал Ричард Пайпс.
