С моей любимой московской подругой мы договаривались созвониться и поболтать вечерком в воскресенье, часов в шесть. Так, чтобы с видео, так, чтобы улыбаться друг другу и говорить друг другу хорошие слова. Мы соскучились.
Но когда ровно в шесть я позвонил подруге, мой звонок застал ее в машине — ездила голосовать!
Тащилась в пробке два часа с дачи и теперь не успела вернуться на дачу по воскресному загородному трафику. Чтобы смотреть в камеру, чтобы улыбаться мне и видеть, как я ей улыбаюсь, подруга моя вынуждена была на время созвона припарковать машину где-то у дороги.
— Ездила голосовать? О боже мой, за кого? — спросил я из своей вполне комфортной эмиграции и сразу почувствовал, что сказал нечто неделикатное, оскорбительное, обесценивающее жизнь женщины, которую я нежно люблю.
— За «Новых людей», — отвечала подруга, видимо, запамятовав, как зовут кандидата в мэры Москвы от партии «Новые люди» Владислава Даванкова. — Там или Собянин, или внук Зюганова, или… Ну, в общем, голосовать ни за кого нельзя, а «Новые люди» все-таки какие-то относительно новые. Хотя я общалась с ними пару раз по работе, и они тоже какие-то…
Я не договорил за подругу слово «людоеды». А она продолжала объяснять.
— Ну, мне все-таки кажется важным, чтобы за Сергея Собянина было не девяносто процентов, а, скажем, шестьдесят. Понимаешь, я голосовала не за кого-то конкретного, а за сменяемость власти как таковую.
Я молчал, кивал и улыбался. Я люблю ее. Если бы я сказал «твой голос все равно не посчитают, все равно нарисуют Сергею Собянину такой процент, какой решили нарисовать», это было бы то же самое, что сказать «тебя нет». Ей просто было бы больно услышать, что добрый друг считает ее гражданскую активность совершенно бессмысленной. Ей просто было бы больно, и все, и это никак бы ей не помогло. Поэтому я улыбался и кивал.
Если бы я сказал, что получи Собянин на выборах не 90%, а 3%, то все равно остался бы мэром, это было бы все равно как сказать «ты бессильна, ты такая умная, профессиональная, красивая, молодая — бессильна хоть сколько-нибудь повлиять на политическое устройство страны». Это причинило бы ей боль и ничего кроме боли. Поэтому я молчал и старался перевести разговор на другие темы — про детей, про здоровье, про работу, про то, что нельзя в Москве починить импортную стиральную машинку, а новые машинки отечественного производства настолько плохи, что ломаются каждые две недели.
Я помню, как друзья, уехавшие из России в 2012 году после Болотной или в 2014 году после захвата Крыма, звонили мне и говорили: «Ты бессилен». Я пытался искать или придумывать смысл своего пребывания на родине, а близкие мои друзья, люди, которым я доверяю, звонили и произносили слова, смысл которых сводился к тому, что я бессилен, что задачи, которые я ставлю перед собой, недостижимы, что никакой надежды нет. Это не помогало мне, это меня только расстраивало.
Поэтому теперь, когда уехал я сам, когда первые упавшие на Киев бомбы заставили меня констатировать свое бессилие хоть как-то повлиять на правящих в России людоедов, теперь, разговаривая с любимой московской подругой о выборах, я кивал и улыбался.
Потому что мне плевать, правильно или неправильно она поступает, участвуя в московских выборах, которые я считаю людоедским цирком. Потому что я люблю ее и поддержу, что бы она ни делала.
Мы все говорили и говорили, пока не вышло время бесплатного зума. Разговор прервался на полуслове. Ей надо было возвращаться на свою дачу, меня теребили дети, поэтому попрощались мы уже не голосом, а сообщениями в мессенджере.
Она написала: «Обнимаю тебя».
