То и другое сравнение, на мой взгляд, неверно. Я, во-первых, строго различаю РФ как государство, которое возникло на моих глазах и даже при моем участии, из которого я уехал и трансформацию или конец которого имею все шансы увидеть, и Россию как страну с ее историей, культурой и языком, они — часть меня самого, и это уже невозможно изменить.
О пилотах
Всякий раз, когда говорят что-то про «русских», я вроде как должен увидеть себя в этих словах, как в зеркале. Но ни разу не вышло так, чтобы увидел. Это относится и к одной, и к другой стороне пропаганды («нация победителей» vs. «орки из мордора»).
Это напоминает мне об одной давней истории. Во время Второй мировой американские конструкторы самолетов решили оптимизировать «рабочее место пилота»: очень важно, чтобы пилоту в кабине было удобно, чтобы во время воздушного боя ему не пришлось тянуться к дальним кнопкам, чтобы ничто не жало, не давило, не мешало. Они для этого провели исследования: каков среднестатистический рост, вес, длина ног и рук и прочие характеристики американских военных летчиков. А потом выяснилось, что реальных пилотов с этими «средними данными» исчезающе мало. Все люди разные, оказывается, усредненных просто на свете не бывает.
О поэтах
Другой пример. Жили-были два поэта, родившихся в СССР (один в Ленинграде, другой в Киеве); оба были евреями и писали на русском языке, оба в семидесятые эмигрировали в США в силу своих непримиримых разногласий с советской властью. Оба резко осудили вторжение советских войск в Афганистан и написали по этому поводу яркие стихи.
Так вот, один из них, по имени Иосиф Бродский, резко дистанцировался от всего советского: «Заунывное пение славянина вечером в Азии…» Ну что может быть общего у Иосифа со всем этим пением? Впрочем, с афганцами общего еще меньше, в этих стихах они вообще не появляются, их самих не видно; уже в начале девяностых он напишет стихи о переговорах в Кабуле, где афганцы будут выглядеть жестокими дикарями.
А другой поэт, по имени Наум Коржавин (имя, данное при рождении — Нехемье Мандель) пишет пронзительную «Поэму причастности», где говорит не просто о «наших мальчиках», но прямо-таки сам переносится в кабину боевого вертолета: «Мы сидим среди неба и стреляем по бабам». Вот уж кто точно не стрелял по бабам, так это Коржавин! А вспомним еще и Александра Галича, который до Афганской войны не дожил, но в Праге 1968-го увидел «наши танки на чужой земле»…
Кто из них прав? Все, каждый по-своему. Мы сами определяем, чему и кому принадлежим, за что чувствуем гордость, стыд или ответственность.
Обо мне
Ну, а я лично не готов разделить ни холодную отстраненность Бродского, ни горячечную виноватость Коржавина. Еще меньше я склонен соглашаться с теми, кто с обеих сторон (каждая на свой лад) убеждает меня, что Россия всегда была, есть и будет равна нынешней РФ, таковы ее судьба, культурный код и особая хромосома (представляю себе, как злит эта риторика генетиков). Я учился в школе при Брежневе, в армии служил при Горбачеве, университет закончил при раннем Ельцине — и вы хотите меня уверить, что никогда и ничего не меняется в этой стране?
И от российского гражданства я бы, в отличие от Мовчана, не хотел отказываться ровно по этой причине: мне его не вручил Путин или, скажем, Пригожин. Скорее наоборот: это я вместе со множеством других людей создал государство, где Путин и Пригожин смогли развернуться, и никуда уже от этого факта не уйти. Да и во всех анкетах, кстати, требуют указывать не только нынешнее, но и прошлое гражданство.
Выбор места жительства, работы, круга общения, да, в конце концов, того же гражданства — все это не экзистенциальные вопросы, а скорее житейские. Кому как удобнее, словом, или у кого как получилось.
А вот идентичность… Можно за несколько лет выучить новый, незнакомый прежде язык, можно заговорить на нем бегло, можно лет через двадцать начать на нем думать и видеть сны. Но можно ли забыть родной? Можно ли заместить в своем сознании все те мемы, все цитаты, все песенки и шутки, которым нас начали обучать раньше, чем мы узнали название народа и страны, где нам довелось родится? Иосиф Бродский стал американским англоязычным поэтом — но перестал ли он от этого быть поэтом петербургским и русским? Полагаю, что нет.
Русскость — неотъемлемая часть меня. Хвалиться этим, стыдиться этого так же нелепо, как хвалиться или стыдиться своего пола, цвета кожи или глаз. Добавлю: как свойств характера или сознания, например, гуманитарного или естественнонаучного склада мышления.
Значит ли это, что для меня русское — это всегда хорошее, раз русскость — часть меня? Безусловно, нет. Часть меня — это и десяток лишних килограммов веса, и некоторые другие не самые удачные и приятные особенности моего организма, и с ними приходится жить и порой избавляться от них на диете или на хирургическом столе. Но это удастся сделать только в том случае, если ты признаешь свое тело своим, если ты заботишься о нем, любишь его. Схватить кухонный нож и начать отрезать от себя куски мяса — очень неудачный способ сбросить вес, а ведь я то и дело слышу именно такие предложения о том, что касается русской идентичности.
И большинство этих предложений делается в незабвенной советской манере постоянно действующего партсобрания с обсуждением личных дел каждого встречного и поперечного: кто там что недопонял, недоизжил, оказался под влиянием пережитков, допускал колебания в проведении линии партии. Какие они все-таки советские, эти пропагандисты…
О патриархе Павле
И последний на сегодня пример. Был в Сербии такой патриарх Павел, редчайший случай, когда высшую церковную должность занял воистину святой человек. Это при нем распалась Югославия, при нем велись кровавые войны на истребление, причем основное различие между сербами, хорватами и боснийцами — именно в их религиозной принадлежности. И очень многие ждали, что сербский патриарх будет вдохновлять сербов на борьбу за Великую Сербию, а кто-то готовился ровно за это же его осудить.
А он говорил: «Если бы великая Сербия могла выжить только через злодейство, нет на то моего согласия! Пусть не будет великой Сербии. Если бы так могла выжить хотя бы малая Сербия, и на это не соглашусь! Если бы преступление было ценой жизни для единственного, последнего серба, если бы этим сербом был я сам, — все равно не согласен».
И еще: «Мы не выбирали ни страну, где родимся, ни народ, в котором родимся, ни время, в котором родимся, но выбираем одно: быть людьми или нелюдями».
И все, что могу к этому добавить, — «Аминь».
