«Как мы могли бомбить дома, где прячутся дети?»

Автор прослеживает судьбы самых разных людей из Украины, которых война заставила покинуть свои дома и искать спасения на чужбине.

Распадаются семьи, разрушаются социальные институты, привычного уклада жизни больше нет. The Moscow Times публикует отрывок из книги, героиня которого — женщина, живущая с ВИЧ, мать двоих детей.

Глава восьмая. Война и ВИЧ

Непростой пассажир

Александра Волгина просыпается в квартире, которую снимает в Амстердаме. Еще до того, как сварить себе кофе и приготовить детям завтрак, она берет телефон, заходит в социальные сети, а там — черные аватарки. Все Сашины украинские друзья в трауре. Черт! Что там еще могло случиться? Куда уж хуже-то!

Уже неделю как идет война. Саша и ее старшая дочь — россиянки, Сашин муж и их младшая дочь — граждане Украины. Уже неделю страна, гражданами которой являются двое членов этой семьи, уничтожает страну, гражданами которой являются двое других. Сашин муж собрал вещмешок, купил бронежилет и ушел на войну — за Украину. Если бы могла, Саша ушла бы вместе с ним. Ее бабушка из Чернигова, который теперь бомбят. Каждое лето в детстве она проводила каникулы там, где сейчас падают российские снаряды. Но для Саши эта война длится дольше — не неделю и даже не восемь лет, с тех пор как Донецкая и Луганская области Украины попытались отделиться. Сашу эта война приводит в отчаяние, но не удивляет. У Саши нет вопроса «Как может Россия убивать ни в чем не повинных людей?». Саша знает, что Россия может, что убивала уже в Чечне, в Сирии, в бесланской школе, в московском театре… И лично ее, Сашу, и ее друзей Россия убивала много лет, и, кажется, Саша даже знает, как выжить и как помочь выжить другим.

У Саши ВИЧ и три гепатита. В конце 1990-х годов прошлого века в ранней своей молодости Саша жила в Петербурге и, как и многие молодые люди тогда в России, употребляла инъекционные наркотики. ВИЧ получила через иголки — просто ничего не знала о вирусе. Через четыре года наркопотребления и почти уже на пороге смерти Саша перестала употреблять и стала одной из первых в России активисток, требовавших, чтобы государство лечило людей, живущих с ВИЧ, как лечит людей, живущих с гипертонией или диабетом. 

Лекарства от СПИДа в начале двадцать первого века в России не было совсем. Саша и ее товарищи приковывались наручниками к дверям Министерства здравоохранения и требовали, требовали, требовали обеспечить больных лекарством. Скандировали: «Наши смерти — ваш позор». Протестующих задерживали, запирали в отделения полиции, а когда отпускали, молодые люди брались за старое. 

Одновременно они основывали общественные организации, чтобы помогать друг другу. Саша, например, учредила в Петербурге сообщество людей, живущих с ВИЧ, «Свеча», чтобы ухаживать за умирающими, разъяснять людям, уже получившим вирус, как им теперь жить, растолковывать здоровым, как не получить вирус, поддерживать программы снижения вреда, убеждать фармацевтические компании снижать цены на дорогие лекарства от СПИДа — одним словом, они пытались остановить эпидемию, а государство нет.

Был момент, когда казалось, что здравый смысл побеждает. Президент Путин подписал указ, согласно которому людей, живущих с ВИЧ, государство признавало не чудовищами, которые должны сдохнуть, а людьми, которых надо лечить. В России появились лекарства. Россия допустила на свою территорию международные организации, занимающиеся борьбой со СПИДом. Крохотные поначалу общественные организации, такие как «Свеча», примкнули к глобальным программам борьбы с эпидемией, внедряли самые современные медицинские и социальные технологии, чтобы эпидемия остановилась. Но это счастье продлилось недолго. 

Чем более дремучей становилась российская власть, тем более странными и вредными казались ей современные социальные технологии. Снижение вреда? Раздавать чистые шприцы людям, употребляющим наркотики? Ну уж нет — кричали российские власти и запрещали. Защита секс-работниц и других уязвимых групп населения? Нянчиться с ними? Ну уж нет — и запрещали. Заместительная терапия? Снабжать метадоном этих? Ни за что! Общественные просветительские кампании? Нет уж, обойдетесь! Секс-просвещение в школах? Какая безнравственность! Какое растление малолетних! Какое тлетворное влияние Запада! Нет и нет!

Александра переехала в Киев, чтобы развивать медицинские и социальные сервисы для людей, живущих с ВИЧ, на всем постсоветском пространстве.

В Киеве бывало по-разному. С одной стороны, этот неповторимый аромат летнего воздуха, новая любовь, романтические свидания в крохотной квартирке будущего мужа в Печерске, новое замужество, рождение младшей дочери. С другой стороны — коррупция времен президента Януковича. 

Потом случилась Революция Достоинства. С ноября 2013-го по февраль 2014-го, когда шло противостояние на Майдане, киевский офис сети людей, живущих с ВИЧ, превратился в лазарет. Саша ухаживала за ранеными.

После победы революции не то чтобы коррупция исчезла, но значительно снизилась. В социальной сфере доминировало желание «делать как в Европе». Расцветали современные социальные технологии противостояния эпидемии — программы снижения вреда, метадоновая заместительная терапия, общественные просветительские кампании, сексуальное просвещение в школах — все это стало работать, и эпидемия пошла на спад.

Эпидемиологическую пользу демократии можно отследить буквально по графикам. Эпидемия в Украине стабилизировалась и начала снижаться. В то же время в России — растет ускоренными темпами. 

Просто сравните: в России антиретровирусную терапию получают и аккуратно принимают 58% людей, живущих с ВИЧ. В Украине — 83%. В России среди людей, живущих с ВИЧ и принимающих лекарства, 80% достигли неопределяемой вирусной нагрузки, то есть не могут никого заразить. В Украине — 93%. А ведь до Революции Достоинства было наравне.

Это значит, что организации людей, живущих с ВИЧ, успешно осуществляют в Украине программы приверженности лечению. А в России учрежденная Александрой Волгиной «Свеча», как и многие другие пациентские организации, объявлена иностранным агентом и закрыта. Вот люди и умирают. Вот так государство и убивает их, не признавая людьми.

А еще российское государство пыталось убить Александру Волгину вот как. 17 июля 2014 года Саша собиралась на международную конференцию в Австралию. Должна была лететь из Амстердама в Куала-Лумпур рейсом MH17 «Малазийских авиалиний». Но накануне несколько дней — тяжелый семинар в Вильнюсе, если сразу поехать в Австралию, то месяц не увидит дочь. Саша попросила поменять билеты, отпустить ее на один день в Киев повидать ребенка. И билеты поменяли.

Саша прилетела в Киев, отключила телефон, сутки — никаких звонков, никаких социальных сетей, полностью посвятить себя играм с дочерью. Тем временем российская ракета «Бук» сбила над Донбассом тот самый боинг, на который у Саши были билеты. Среди 298 пассажиров и членов экипажа, погибших в этой катастрофе, был голландский доктор Юп Ланге. Это он разработал методы профилактики вертикальной передачи ВИЧ, благодаря которым Саша, будучи ВИЧ-положительной, смогла родить двоих здоровых дочек. Вместе с Юпом летели четверо его детей. Должна была лететь и Саша. Почти сутки большинство коллег считали ее погибшей, пока, наконец, она не включила мобильный и не «возвратилась с того света» — в который уже раз.

Говорят, великий украинский писатель и философ Григорий Сковорода перед смертью просил написать на его могиле: «Мир ловил меня и не поймал». Я всегда вспоминаю эту фразу, когда думаю о моей старинной и любимой подруге Александре Волгиной. Этот жестокий, безжалостный «Русский мир», придуманный кремлевским режимом, чтобы не считать людьми всех, кто у него не на службе, ловит ее, вечно вступающуюся за самых отверженных, — и вот уже тридцать лет не может поймать.

Черные аватарки

С первых же дней войны, может быть, и не идеальная, но, вероятно, лучшая в Восточной Европе украинская система лечения и профилактики ВИЧ — рассыпалась. 

Представьте себе осажденный город, например Чернигов. Обстрелы, бомбежки, уличные бои, люди пережидают в подвалах. Но если для здорового человека подвал — это голодно, холодно, страшно и нет сна, то для человека, живущего с ВИЧ (или диабетом, или некоторыми хроническими формами рака, или гипертонической болезнью), подвал — это смерть. Человеку, живущему с ВИЧ, не надо делать перерывов в приеме таблеток. А человек на заместительной терапии перерыва сделать не может. 

Это значит, что всю систему распределения лекарств и заместительной терапии надо перестроить на военный лад, отправлять в Украину экстренные грузы. После границы разгружать, распределять и отправлять гуманитарные конвои будут уже украинские общественные организации, такие как, например, «100% жизни». 

Так в теории. На практике все сложнее. Помощь людям, живущим с ВИЧ, — это огромная, устоявшаяся за десятилетия, бюрократизированная инфраструктура. Глобальный фонд борьбы со СПИДом, государство, PEPFAR (U.S. President’s Emergency Plan for AIDS Relief) в мирное время вкладывали в Украине миллионы долларов, но деньги распределялись заранее, писались и защищались проекты, рассчитывались бюджеты, подготавливалась отчетность… Теперь все это пришлось экстренно менять и вкладывать дополнительные миллионы. Эти экстренные перемены надо лоббировать, объяснять, что на войне правила меняются. Примерно то же и с Фондом Сороса, и с Фондом Элтона Джона, и с фармакологическим гигантом GlaxoSmithKline — они выделяют огромные деньги, но не привыкли оказывать помощь в ответ на голосовые сообщения из-под бомбежек. Потребности военного времени пришлось оформлять в заявки, проекты, презентации.

С утра до вечера каждый день Александра Волгина только и делает, что уговаривает партнеров и спонсоров изменить подход. Деньги нужны не в следующем году, а сейчас. Не только на лекарства, но и на еду. На еду не только для людей, живущих с ВИЧ, но и на всех остальных, кто сидит с ними в бомбоубежище — это же невозможно себе представить, что волонтеры войдут в подвал и станут кормить только тех, у кого есть справка о положительном ВИЧ-статусе, а голодных стариков и детей на соседних топчанах кормить не будут. 

А кроме еды, нужны еще матрасы и одеяла для шелтеров (так Александра называет пункты приема беженцев в западных, почти не затронутых войной областях Украины, таких шелтеров негосударственные организации оборудовали в первые месяцы войны больше двадцати). А еще нужен бензин для автобусов. А еще — особая статья — тюрьмы. В тюрьмах много людей не только с ВИЧ, но и с туберкулезом. Так или иначе, в кратчайшие сроки Александра находит для Украины экстренные деньги на помощь людям, живущим с ВИЧ, не только им, получается, а и всем, кто рядом с ними, — 800 тысяч долларов. Машина помощи начинает работать. Усилиями сотен людей лекарства отгружаются, еда и вода покупаются, шелтеры оборудуются, автобусы с гуманитарной помощью загружаются по самую крышу, в сопровождении волонтеров отправляются из Киева, например, в Чернигов. И вот как раз черниговский конвой российские войска расстреливают из минометов. Волонтеры погибают. 

Черные аватарки, которые видит Александра Волгина в социальных сетях, едва проснувшись утром там у себя в Амстердаме, — это траур по ним, по этим погибшим.

Неудобные люди

Что бы вы подумали об этих людях полугодом раньше? Уязвимые группы населения? А теперь — герои, принесшие себя в жертву, чтобы довезти лекарства, еду и воду. 

Как вообще вы представляете себе беженцев? Произнося это слово, мы, скорее всего, воображаем женщину с ребенком, беспомощную старушку, немощного старика — и да, таких большинство. Но вы представьте себе — трансгендер. 

На границу приезжает человек, одетый в женское платье, под платьем имеющий тело женщины, но в документах у этого человека написано «пол мужской» — пол сменить до войны успела, а документы нет. С точки зрения офицера-пограничника — это самый что ни на есть вопиющий пример трусости — мужик, удирающий из воюющего отечества, переодевшись в женское платье. Но с точки зрения современной медицины — это женщина. И с точки зрения гендерных ролей — женщина, воспитывающая двоих детей. Офицерам-пограничникам трудновато разобраться с современными гендерными теориями, но если в двух словах, то на пропускном пункте в женском платье и с мужскими документами стоит будущее, то самое, в котором мир открыт для всех людей, то самое, с которым воюют российские войска, делая вид, будто воюют с нацизмом или милитаристскими планами НАТО. 

Или еще представьте себе — Львов, площадь Рынок. Двое молодых спортивного телосложения парней в военной форме шагают мимо ратуши, и все встречные аплодируют им, как еще с 2014 года принято во Львове аплодировать солдатам. Мужская дружба? Боевое товарищество? Нет! Любовники, служащие в разных воинских частях, получили трехдневные отпуска, чтобы встретиться с domestic partner перед отправкой на передовую. У российских пропагандистов просто не хватает фантазии, чтобы вообразить себе такое, иначе не только кричали бы, что в украинской армии служат нацисты, но и возмущались бы, что служат еще и геи, не скрывающие своей сексуальной ориентации. Дело в том, что архаичный российский режим не только ненавидит будущее, но даже не может себе его представить. Не может представить себе мир, где гомосексуальные люди имеют с гетеросексуальными равные обязанности и права. 

Архаичной части украинского общества тоже трудно. Олена Шевченко, лидерка общественной организации «Инсайт», защищающей права ЛГБТ, активистка феминистского движения «Марш Жiнок», приезжает вместе с другими беженцами во Львов. И что? Что делают во Львове активистки? Разумеется, грузят гуманитарную помощь. Организация у них женская, несколько женщин за день перегружают больше тонны памперсов и детского питания. Усталые идут домой. На одной из центральных улиц Львова Олена отстает от подруг, и, едва она оказывается одна, как к ней подбегает мужчина, окликает, брызжет в лицо слезоточивым газом и скрывается. Кто это? Российский диверсант, пытающийся сорвать всенародную украинскую взаимопомощь? Нет, как выяснит потом полиция, это член праворадикальной националистической организации — они и прежде угрожали Олене и вот теперь достали. 

К вопросу о том, есть ли в Украине фашисты — да, немного, но вот они. Фашисты в Украине делают то же, что делает российская власть — преследуют ЛГБТ-активистов и препятствуют продвижению гуманитарных конвоев. 

Не стоит сомневаться, что этот мерзавец с баллончиком как-то на свой лад боролся со злом, как-то представлял себе светлое будущее. Как? Женщины с потупленными взглядами и в строгих одеждах? Ему трудно поверить, что будущее Украины носит не юбки в пол, а коробки гуманитарной помощи?

Вообразить себе будущее, за которое имеет смысл воевать, трудно даже молодым украинцам. Александра Волгина рассказывает, что одна из ее подопечных, одна из приехавших в Амстердам беженок с ВИЧ-положительным статусом обратилась однажды к Александре с вопросом — как бы так тайно записаться к врачу и получить антиретровирусную терапию, чтобы прекрасные голландские гостеприимцы, которые пустили эту девушку жить в своем доме, ничего не узнали?

— Ты думаешь, они ничего не должны узнать? — переспросила Александра. — Расскажи им, они помогут тебе попасть к врачу.

— Нет, если я им расскажу, они меня выгонят.

— С чего бы им тебя выгнать?

— Ну… У меня же ВИЧ!

— Послушай, здесь в Голландии все понимают, что у человека может быть ВИЧ.

— Понимают и не боятся?

— Понимают и не боятся.

Вот ключевая формула. Будущее, за которое стоит сражаться, — это мир, в котором люди понимают друг друга. Понимают и не боятся. Беда только в том, что представить себе такое будущее действительно трудно.

Переламываться насухо

Прошлое представить намного проще. Оно уже было. Александра видела его. Там в прошлом людей не то чтобы нарочно хотят убить, просто не принимают в расчет. 

В 2014 году, когда Россия аннексировала Крым, перед российскими медиками встала неожиданная проблема, про которую не думал никто из российских политиков — что делать с теми людьми в Крыму, которые живут на заместительной терапии, то есть получают метадон, чтобы не употреблять героин? В России метадоновые программы запрещены, заместительная терапия считается либеральной ересью, разницы между метадоном и героином врачам и полицейским приказано не видеть. Но зависимые от метадона люди в Крыму были, и их вместе со всеми другими гражданами полуострова Россия приняла в объятия.

Тех, кто не спрятался от объятий, не убежал в Украину, а обратился за помощью к врачам, — десятки людей или даже сотни — перевезли в Петербург и положили в токсикологические отделения разных больниц. Переживать ломку этим пациентам предлагалось на анальгине. Наркопотребители называют эту пытку «переламываться насухо». Александра Волгина, например, переламывалась насухо и ломкой, кажется, хотела наказать себя за многолетнее наркопотребление. Но то был осознанный и непростой ее выбор, да и стаж наркопотребления измерялся у Александры годами, а не десятилетиями. Крымчан российская медицина переламывала насухо насильно. На международных встречах и конференциях петербургские врачи даже жаловались Александре Волгиной, что эти крымские пациенты, дескать, вели себя в больнице отвратительно — ругались, кричали, пытались сбежать, дрались с персоналом.

— Вы понимаете, что вы их пытали? — парировала Александра, хорошо понимавшая, о чем говорит.

Но российские врачи пожимали плечами и все никак не могли взять в толк, что плохого в том, чтобы подвергать людей пыткам только за то, что их земля перестала де факто быть украинской территорией и стала российской.

Когда в физическом смысле (но не в психологическом и не в социальном) ломка у крымских пациентов закончилась, их просто выписали, отпустили на улицы Петербурга. Что они сделали? Любому специалисту ясно — они пошли искать наркотики и, разумеется, нашли. Только это были неизвестные им наркотики от неизвестных дилеров в неизвестном городе — бог знает какая дрянь, одним словом. И в несколько дней, свидетельствует Александра, все эти люди умерли от химических отравлений и передозировок. Все до единого.

Прошлое говорит: но ведь это они сами, никто же их не заставлял снова колоться. Будущее отвечает: но ведь они жили как-то до аннексии, работали, имели семьи, лечились от наркозависимости и — умерли, когда лечение прекратилось.

А Александра Волгина спрашивает — что там с людьми? В Мариуполе, в Херсоне, в Бердянске, в других городах, захваченных российской армией в этой новой войне — что там с людьми, которые жили на заместительной терапии? Что там с ВИЧ-положительными людьми, которые три месяца уже не получали таблеток от СПИДа? 

Прошлое говорит: ну и пусть сдохнут, сами виноваты. Будущее говорит: во-первых, они люди, а во-вторых, разве вы не лечите от инфарктов людей, которые сами виноваты в том, что ели много красного мяса? 

Трехдневный отпуск

С такими примерно мыслями Александра отправляется в Киев на свидание с мужем, добровольцем, которого Вооруженные Силы Украины отпустили на три для повидаться с женой, прежде чем отправить на передовую. Паспорт у Александры — российский, то есть такой же, как у тех военных, что бомбили Киев, убивали в Буче мирных жителей и стерли с лица земли Мариуполь.

В самолете от Амстердама до Варшавы — никаких проблем. В поезде от Варшавы до границы — тоже. На самой границе таможенные офицеры и проводник в поезде выражают сомнение в том, что Александре удастся передвигаться по Украине с российским паспортом, но не задерживают. Поезд едет во Львов, Александра уж надеется, что переход границы удался, но нет — во Львове Александру с поезда снимают.

Ее допрашивает офицер пограничной службы, очень строгая женщина.

— На свидание с мужем? Муж служит в украинской армии? Дети остались в Амстердаме? А в каком городе служит муж?

Александра называет город на русский манер с твердой согласной на конце.

— Немае в Украïнi такого мiста.

Александра смягчает согласную.

И тут, кажется, офицер пограничной службы немного оттаивает. Дальнейший допрос с каждой минутой все меньше похож на попытку изобличить шпиона и все больше — на беседу двух очень усталых женщин, одна из которых рассказывает другой всю свою жизнь. Как болела в России без всякой медицинской помощи. Как боролась и, казалось, победила. Как разрушили все, что создавала десяток лет. Как родила ребенка без мужа. Как приехала в Киев и встретила хорошего парня. Как родила второго ребенка. Как теперь этот парень оказался такой хороший, что ушел на войну. Как осталась одна в Амстердаме с двумя детьми. Как пыталась помогать Украине и привела в помощь восемьсот тысяч долларов.

— Скiльки?! — переспрашивает офицер пограничной службы с уважением.

— Восемьсот тысяч долларов, даже восемьсот пятьдесят.

Дальше Александра сидит и слушает, как эта женщина-офицер звонит куда-то в Киев начальству. Как на трудном для понимания галицком украинском языке рассказывает, что вот сидит перед нею хорошая жинка — муж на фронте, дети в чужой стране, восемьсот тысяч долларов… По-доброму говорит, на том конце провода вроде даже понимают, но отпустить Александру прямо сейчас женщина-офицер не может. Придется задержать на ночь, пока не придет из Киева разрешение Александре на въезд. И вызывает конвой.

Конвоира зовут Петро. Очень усталый мужик с автоматом. Он берет Сашину сумку и ведет Сашу в ту часть вокзала, что по военному времени пустует, закрыта для пассажиров. И электричества там нет, шагают по лестнице с фонариком. Петро открывает какую-то дверь, заводит Сашу внутрь, заходит сам и запирает дверь изнутри. В комнате есть только туристическая пенка на полу и четыре стула. Конвоир предоставляет Саше спать на стульях, а сам ложится на пенку и мгновенно засыпает. Саша пишет мужу в Ватсапе:

«Я заперта в какой-то комнате на вокзале и со мной незнакомый мужик с автоматом. И один из четырех дней твоего отпуска уже прошел».

«О, — отвечает муж. — И начальство мне сократило отпуск еще на один день».

В комнате холодно. Градусов шесть. Саша надевает на себя всю одежду, которую взяла с собой, ложится на стулья и пытается спать. 

От холода и неудобства просыпается рано. Очень хочется в туалет, а конвоир спит. «Да буди ты уже его!» — пишет муж в уотсапе. Но Саше жалко будить этого усталого ополченца, у которого тоже, наверное, где-то жинка и дети и который три месяца уже, наверное, не спал в постели. «Да буди ж ты его!» — пишет муж. И Саша будит Петра, тихим голосом, как ребенка, по-украински — вибачте…

Петро просыпается, ведет Сашу в комендатуру. Разрешение на въезд для Саши готово. 

Киев, в котором Саша прожила много лет, выглядит странно. Сначала Саша не может понять, в чем странность. Ну, подумаешь, бетонные блоки для баррикад и швеллер, заготовленный для противотанковых ежей, сложены у тротуаров. Не в этом дело. Что-то другое изменилось. Потом Саша догадывается — в городе нет детей. В Киеве, который всегда был детским городом, где детский веселый галдеж всегда перекрывал шум автомобилей, — нет детей. Едет по улицам транспорт, идут деловитые пешеходы, никто не обращает внимания на сигналы воздушной тревоги — а детей нет. Будущее из города эвакуировали. Ни одного ребенка на улицах — вот вам образ войны. Ни во дворах, ни на детских площадках. А магазины «Дитячий одяг» и вовсе закрыты — некому продавать детскую одежду.

Саша с мужем живут два дня в маленькой их квартирке в Печерском районе, которую все время, пока жили в Амстердаме, сдавали, а теперь и жильцы тоже стали беженцами, квартира пуста. Они живут беззаботно, как в первые месяцы их влюбленности, и Саша не может вспомнить, о чем они ссорились с мужем до войны. Ссорились же о чем-то? Спорили же? О чем?

Два дня пролетают быстро. На третий день влюбленные садятся в машину родителей и везут Сашиного мужа в часть, в Черниговскую область. Проезжают разбитые войной деревни. По обеим сторонам дороги — руины. На руинах — белые флаги и белой краской написано «Дети». 

В этом месте своего рассказа Саша впервые плачет:

— Что с нами случилось, Валера? Как мы могли бомбить дома, где прячутся дети? Что с нами случилось?

«Мы» в данном случае значит — русские.