За слово «война» оштрафовано или сидит множество ее противников, а вот сторонникам разрешено пользоваться этим понятием публично: когда им нужно оправдать экстраординарность тех или иных мер и законов, они с пафосом восклицают, что «идет вот-это-самое-запрещенное-слово».
Картридж в бешеном принтере
Шоковая экстраординарность практически ежедневных новостей «из зала суда» или с полей сражений перестает быть шоковой. Самые чудовищные новости становятся рутиной. Немыслимые статусы — например, изгоев-иноагентов — оказываются новой нормальностью. Насилие и доносительство превращаются в социальную норму, причем вполне поощряемую.
Бешеный принтер государственных инициатив по ущемлению уже даже не прав и свобод — от них давно уже ничего не осталось, а остающихся еще не до конца контролируемых разными органами элементов частной жизни — работает безотказно. Гонка лояльностей оборачивается соревнованием инициатив прежде всего депутатов Думы по дальнейшему сужению частного пространства граждан России. Это — социальная инфекция: депутаты множат репрессивные инициативы, превращающиеся в масло масляное, судьи множат все более жестокие приговоры со сроками, не сравнимыми с судебной практикой позднего СССР, силовики любой чих человеческий квалифицируют как дискредитацию армии. Человек эпохи зрелого путинизма живет при ярком освещении софитов Большого Брата.
Государство оказывается везде — оно и отец, грозящий сталинским перстом, и вездесущий силовик, и раздатчик социальных пособий, на которые покупается лояльность в том числе тех, у кого члены семьи принесли в жертву Родине и Путину самих себя.
Цена человека теперь не выше цены картриджа в бешеном принтере, и государство даже при не блестящем состоянии доходной части бюджета, пополняемой за счет тех же самых граждан, легко покупает молчание и даже поддержку пострадавших от величайшей антропологической катастрофы XXI века семей.
У большевиков когда-то был план электрификации всей страны, у путинистов другой план — полной электронизации слежки за гражданами России. Госуслуги создавались как сервисный инструмент для граждан, а теперь этот сервис обслуживает не граждан, а государство — когда этому самому государству в рамках его биополитики становятся нужны тела этих самых граждан.
Не государство предоставляет услуги людям, а люди предоставляют свои услуги и свои тела государству. По злой иронии сверхновой российской истории — с помощью сервиса «Госуслуги». Русский человек на rendez-vous с государством оказывается человеком бегущим, спасающимся, прячущимся. Готовым ради спасения жизни, а иной раз и совести, выпасть из всех социальных ниш и стать невидимым для государственных радаров и камер (в широком смысле слова). Это — новые «лишние люди» наряду с париями-«национал-предателями».
Общество теперь составляют те, кто хотел бы стать невидимым для глаза государства-отца. Отца жестокого и нетерпимого, достойного того, чтобы его лишили родительских прав. У него нет блудных детей — они не готовы возвращаться в железные удушающие объятия. Поэтому государство пытается привязать у себе детей в буквальном смысле этого слова — индоктринируя их путинизмом с детского сада и младшей школы, записывая свои художества в учебники (поди поспорь теперь с официальной трактовкой недавних событий — не сдашь экзамен), сочиняя на замену научному коммунизму курс «Основы российской государственности» и оправдывая русскую особость и необщий аршин политической лысенковщиной под названием «ДНК России».
Эти вульгарные биологизмы очень к лицу новым идеологам — они и похожи на проходимцев времен Лысенко. Да и борются с новыми «менделистами-морганистами», «безродными космополитами» и «антипатриотическими группами» в различных видах искусств. Даже Нурееву не место в Большом театре, над ложей которого витает дымок сталинской «Герцеговины флор».
Берия со смартфоном
Из этого дымка расцветает другой «флор» — цветок подложной истории. В фундаменте легитимации путинского режима лежит не та история, в колее которой рождалось государство Россия с ее триколором, демократическими устремлениями и антиимперским пафосом. И не та Конституция, которая была принята в 1993 году, зафиксировала принцип разделения властей (что бы там ни говорили о президентском крене — не в этом источник нашей катастрофы) и общечеловеческие, а не «традиционные» ценности в виде универсальных либеральных прав и свобод человека и гражданина.
История России с точки зрения Владимира Путина, Николая Патрушева и Александра Бортникова — это история самых жестоких правителей. Их череда закончилась дыханием по типу Чейна — Стокса в марте 1953-го. И именно это темное прошлое для правящего класса является образцом светлого будущего. Сталин с камерой слежения и Берия со смартфоном — вот что получилось в результате неизбежной злокачественной мутации модели «управлять, как Сталин, жить, как Абрамович». У этой истории другой пантеон героев, нежели у той России, которая возникла в 1991 году. Это история героизированной вохры, а не невинных жертв государства. Их идолы — звезды тайной полиции, а не Андрей Сахаров. 25 лет лишения свободы Владимиру Кара-Мурзе — прямое следствие уничтожения «Мемориала», то есть избавления от подлинной национальной памяти. Героизация насилия и насаждение национал-имперского мессианизма — естественный побочный эффект ликвидации Хельсинкской группы и Сахаровского центра.
Отсюда все эти аберрации, так дорого стоящие ментальному здоровью нации, ее представлениям об истории и культуре своей страны, ее морали. Жизнь в искаженном, перевернутом мире принимается большинством (хотя и не абсолютным), потому что повлиять на его параметры обычные россияне не могут. Впрочем, когда-то многие из них сами добровольно отказались от ротации власти и от осознанного политического выбора.
Без равнодушных конформистов Путин не смог бы утвердиться в роли единовластного автократа. Теперь все мы живем в политическом Зазеркалье, но существенная часть населения уверяет себя в том, что это нормально, так было и, судя по приговорам и принятой поправке о пожизненном заключении за госизмену, так будет, в представлении этих людей, всегда.
Пока не кончится.
