Значительная доля членов добровольческих формирований, воюющих на российско-украинском фронте с российской стороны, открыто исповедуют нацизм (вспомним Алексея Мильчакова, который прямо говорит, что он нацист). В то же время радикальный русский национализм внутри страны продолжает рассматриваться как один из главных объектов внимания российского силового блока, а концепт «нацизма» усилиями государственной пропаганды превращается в основной атрибут противоборствующей — украинской — стороны.
Противоречивость этой картины побуждает к инвентаризации имеющейся палитры русского национализма и к оценке значимости этого феномена в сегодняшней России.
Три версии национального строительства
В качестве исходной точки нашего анализа следует заметить, что в России еще не завершился процесс национального строительства. Распад СССР подстегнул процессы нациестроительства на всей территории постсоветского пространства, однако в сравнении с другими постсоветскими странами, в России эта динамика оказалась наименее политически выражена и успешна. Заторможенные темпы строительства модерной русской нации были обусловлены в первую очередь спецификой бытования русской этнической группы в имперский и советский периоды. С одной стороны, исторически сложившийся дизайн российской политии как служилого государства предполагал однозначную подчиненность социума государственной машине и вторичность его политической субъектности. С другой же стороны, русская идентичность как идентичность имперского этнокультурного ядра была дискурсивно встроена в наднациональный имперский или интернационалистский советский нарративы — а в советскую эпоху была и недопредставлена институционально: РСФСР не была гомогенно русской, до 1990 г. не имела своей республиканской компартии и республиканского КГБ.
К исходу советского периода в российском обществе конкурировало несколько версий русской национальной идентичности, оспаривающих друг у друга право на политическое оформление.
Распад СССР погрузил РСФСР в постимперскую реальность, и с 1990-х годов можно вычленить три устойчивые версии русского нациестроительства:
- политическая нация (проект политико-территориальной общности «россияне»);
- этническая нация (проект «Россия для русских»);
- имперская «цивилизационная» нация (нация-цивилизация) — проект «Русский мир».
До последнего времени (т. е. в 1990–2010-е годы) судьбы этих проектов развивались следующим образом.
Конституционно легитимированный в 1993 г. и формально заявленный проект создания политической нации не сумел получить достаточной массовой легитимации и признания и сохранял до поры до времени свою лидерство лишь в силу относительной институциональной слабости конкурирующих версий нациестроительства. Достаточно вспомнить ироническое отношение населения к столь любимому Борисом Ельциным понятию «россияне» и более чем 60-процентную поддержку респондентами лозунга «Россия для русских» к излету 2000-х годов. Среди причин неудачи проекта модерной политической нации можно в первую очередь назвать его ассоциированность в глазах населения с неблагоприятной социально-экономической динамикой, а также очевидный конфликт с усиливающейся на протяжении 1990-2000-х годов идентитаристской парадигмой (рост религиозности, востребованность и популяризация этнокультурных маркеров и пр.).
Проект этнической нации стал маркером части ультраправых русских националистов. Однако это крыло русского национализма изначально было маргинализовано и загнано в политическое гетто, поскольку государство опасалось его высокой мобилизационной способности и антисистемного потенциала. Достаточно вспомнить в этом контексте судьбу рогозинского проекта партии «Родина», реакцию властей на «Русские марши» и уличную криминальную активность русских ультраправых.
Проект «русского мира» до 2014 года мог рассматриваться как «фоновый», подпитывающийся нарративами об универсальной миссии русского языка, культуры и — особенно — русского православия. Уже тогда, впрочем, по мере усиления постимперского ресентимента, дискурс «русского мира» стал все больше инструментализироваться, превращаясь в один из главных компонентов российской «мягкой силы».
С 2014 года можно констатировать, что концепт «русского мира» превращается в идеологическую доминанту: исключительно логикой этого проекта можно было мотивировать для массовой аудитории действия России в Крыму и Донбассе. Российское нациестроительство, таким образом, начинает все дальше отходить от принципов модерного гражданства в сторону принципов цивилизационной лояльности. Дополнительной предпосылкой успешного развития этой тенденции стала относительно высокая степень инклюзивности проекта «русского мира», поскольку цивилизационная идентичность позволяет присягать на верность «русскому миру» представителям самых разных этнокультурных групп бывшей империи, объединенных ощущением постимперского ресентимента.
Главный императив внешней политики
В 2022 же году этот уже ставший доминирующим проект приобрел новое качество. Это выразилось, во-первых, в манифестации концепта «русского мира» во внешней политике. Военная операция в Украине конституировала проект «русского мира» как официальный проект национального строительства, что совсем недавно было эксплицитно подтверждено высшим должностным лицом РФ, выдвинувшим тезис о «защите «Русского мира» как главном императиве российской внешней политики. Во-вторых — существенно расширилась массовая база проекта (эффект ралли вокруг флага). Активность значительной части гражданского общества («добровольцы», «военкоры», ТГ-каналы, краудфандеры) способствовала ускоренной институализации и легитимации проекта в обществе.
Сложно оценить точную численность активистов, финансово, организационно либо информационно поддерживающих действия российской армии в ныне текущем конфликте, — однако счет явно идет, как минимум, на десятки тысяч (с учетом краудфандинга) акторов. Консолидировалась и силовая компонента проекта (частная военная компания «Вагнер», группировка Кадырова), хотя устойчивость этих структур в среднесрочной перспективе остается крайне туманной.
Трансформация проекта «русского мира» в доминирующий тренд нациестроительства в условиях, фактически, военного времени существенно дополнила его дискурсивный контент. Господствующая ныне версия русского национализма включает ясно различимые элементы:
- имперская ностальгия;
- милитаризм, апологетика фронтового братства и очищающего насилия;
- левый популизм — антиолигархизм — идея справедливого перераспределения. Уместно заметить, что во внешней политике эта же идея трансформировалась в «антиимпериалистический» месседж («бедные нации против золотого миллиарда»);
- в некоторых текстах, составляющих идейное ядро проекта (уместно тут вспомнить в первую очередь труды Александра Дугина), а также в символике соответствующих организаций (в первую очередь — добровольческих формирований) часто можно видеть следы языческого дискурса в разных его версиях. Этнизирующее и, следовательно, языческое понимание православия (этнофилетизм) можно усмотреть и в дискурсе многих иерархов Русской православной церкви — хотя, строго говоря, православный национализм совершенно необязательно должен быть еретическим (достаточно вспомнить, например, румынский фашизм);
- технофутуризм, наиболее отчетливо представленный в текстах Александра Проханова, пропагандистских клипах Дмитрия Рогозина, выступлениях Максима Калашникова и других адептов проекта «Русского мира».
Совокупность этих элементов образует хорошо узнаваемую картину, напоминающую, в первую очередь, ранний европейский фашизм 1920-х годов (итальянские ардити и фашисты, немецкие штурмовики, аналогичные феномены других европейских стран эпохи Интербеллума). Для понимания перспектив данного движения в России следует отметить его существенное превосходство над другими имеющимися проектами нациестроительства по таким важным параметрам как:
- дискурс (практически стал официозным, заместив собой дискредитированный дискурс «политической нации»);
- символика (наличие Z-героев, формирование Z-мифологии);
- социальный капитал (наличие развитых сетей, горизонтальных связей) и увязанный с ним мобилизационный ресурс.
Таким образом, можно констатировать, что с 2014 г. к настоящему времени национализм «русского мира» из маргинального проекта превращается в классический раннефашистский феномен, отчасти встроенный во власть (в первую очередь — элементами дискурса), а отчасти находящийся в экзистенциальной оппозиции к ней.
Последнее обусловлено самой природой раннего фашизма как антиистеблишментарного популистского движения.
Угроза для Кремля
Присущий этому феномену левый антиолигархический дискурс, а равно и наработанные механизмы самоорганизации делает национализм «русского мира» серьезной угрозой для существующего режима, вся внутренняя политика которого на протяжении десятилетий была направлена именно на подавление рисков низовой самоорганизации общества — в каких бы целях эта самоорганизация не происходила.
Поэтому, парадоксальным образом, успешно инструментализированный Кремлем потенциал идеи «русского мира» в перспективе делает этого инвольтированного Голема опасным противником своего создателя. Данный паттерн хорошо исследован применительно к авторитарным режимам Интербеллума, наиболее яркие примеры которого — польский, венгерский, румынский и австрийский — с разной степенью успешности пытались противостоять угрозе с крайне правого фланга.
Стоит отметить, что имперско-цивилизационный национализм «русского мира» является значительной угрозой для Кремля независимо от исхода ныне идущей войны в Украине. Победоносное ее завершение (кажущееся сегодня, впрочем, довольно туманной перспективой) не только окончательно превратит этот проект в сакральную основу российской государственности, но и будет способствовать легитимации тех политических практик и дискурсивных элементов проекта «русского мира», которые объективно подрывают экономическую и политическую суть сложившегося в России режима.
И либо режиму придется вступить в борьбу со своим недавним союзником и подавить его, используя традиционную пару инструментов «подкуп-уничтожение», — либо он подвергнется принципиальной системной трансформации.
Детально предсказать фазы и итоговую успешность этой трансформации, разумеется, невозможно — однако можно предположить ее основные контуры. Так, значительно расширятся — разумеется, в идеологически допустимых вновь создаваемым режимом рамках — возможности низовой политической активности и практики политического контроля общества над властью. Строго говоря, это классический паттерн строительства модерного Nation-State, предполагающий рост субъектности общества по отношению к государственным институтам, — и допущение нами данного алгоритма применительно к российской динамике лишний раз указывает на то, что в случае проекта «русского мира» мы имеем дело со страновым случаем националистического феномена.
С учетом весьма вероятного усиления левой риторики и низовой антиолигархический запрос страну будет ожидать масштабный передел собственности, выгодоприобретателями которого могут стать не только аффилированные с режимом структуры ГМК, но и «национально-ориентированный» средний и малый бизнес, доказавший свою способность выживать и самоорганизовываться. В перспективе это будет способствовать развитию тренда на модернизацию политической системы — при сохранении, впрочем, ценностных и институциональных реликтов цивилизационного национализма. Таким образом, данный сценарий может породить на одной из своих фаз принципиально важную развилку, ведущую либо к более открытой модерной политической системе, либо к очередному реваншу архаики.
Эта перспектива, впрочем, сейчас кажется бесконечно далекой в силу сомнительности сделанного нами исходного допущения о безоговорочно победном для Кремля исходе ныне идущей войны.
Могильщик системы?
Если же война кончится для современной России менее удачно, то с фронта вернутся сотни тысяч добровольцев и мобилизованных, в разной степени индоктринированных постулатами «русского мира» и готовых воспользоваться приобретенным фронтовым опытом, но в равной мере фрустрированных итогом войны. Вполне возможно, что идея «русского мира» окажется дискредитированной этой неудачей и, с учетом возможной внутри- и внешнеполитической динамики, будет табуирована как дискурс, приведший Россию к крупнейшему системному обвалу. В этой эвентуальной ситуации, впрочем, с высокой степенью вероятности будет маргинализован и любой другой проект русского национализма.
Возможно, однако, и другое: в условиях почти неизбежного в данном сценарии ослабления государственных институтов и внешнего капсулирования России адепты «русского мира» попытаются реализовать накопленный дискурсивный, символический и социальный капитал силовым путем. Строго говоря, именно это и будет классическим «версальским паттерном» со множеством фаз и точек бифуркации — хотя, как мы знаем, нередко «версальский синдром» в современной российской истории датируется эпохой 1990-2010-х г. Если российская внутриполитическая динамика пойдет по этому пути, то ретроспективно можно будет вполне говорить о «двух Версалях» российской постсоветской истории — либо же об едином, но растянувшемся на 30 лет двухфазном «версальском синдроме».
Эти историософские наблюдения, впрочем, выходят за рамки нашего анализа. Если же подвести краткие его итоги, то следует констатировать, что:
- к исходу 30 лет постсоветской государственности России из всех версий национальной идентичности доминирующей или наиболее мобилизующей оказалась постимперская цивилизационная идентичность, сочетающая формальную инклюзивность с социокультурным принципом самоидентификации и востребованная властью для легитимации как внутриполитического, так и внешнеполитического курсов;
- эта версия идентичности, созрев в рамках системы, к настоящему времени представляет экзистенциальный вызов всей системе и способна, при известных обстоятельствах, стать ее могильщиком. Слабость конструктивного потенциала этой идентичности обусловлена ее тяготением к формированию классического раннефашистского режима со всеми политическими и экономическими издержками данного дизайна. С другой стороны, как и всякий относительно инклюзивный националистический проект, концепт «русского мира» содержит в себе известный модернизационный потенциал, могущий быть реализованным в долгосрочной перспективе и при благоприятных обстоятельствах;
- судьба современного русского национализма тесно увязана с внешнеполитической динамикой и эвентуальными итогами ныне идущей войны. Война была легитимирована идеей «русского мира» — и ее итоги неизбежно отразятся на судьбе этого проекта. Последствия могут не быть линейными: в случае поражения национализм может как оказаться табуирован, так и стать компенсаторным мобилизующим дискурсом с определенными политическими перспективами; в случае же успешного для Кремля завершения войны носители цивилизационного национализма «русского мира» могут либо быть подавлены властью как опасные конкуренты — либо быть инкорпорированными в политическую систему, способствуя ее внутренней трансформации.
