В 2012 году я окончательно ушла в СМИ, уже на руководящую позицию. А где-то с 2014 ситуация зеркально изменилась: не ученые подрабатывали журналистами, а научные журналисты «немножко вышивали» наукой, чтоб семью кормить.
В науке стало сильно лучше, особенно в хороших группах и университетах, а в журналистике сильно хуже. В 2018 году в академическую среду вернулась и я сама — уже руководителем магистерской программы по научной коммуникации. И это была совсем другая жизнь: работа в хорошем вузе давала и амбициозные задачи, и перспективы, и достойную оплату. Молодые ученые с хорошими грантами не только работали на приличном оборудовании и публиковались в лучших научных журналах, но и могли купить квартиру — не на бриллиантовой миле, но пригодную для жизни.
Что же случилось за эти годы? Ничего оригинального — рост финансирования, который сопровождался внедрением современных программ и процессов. Это и развитие системы конкурсного грантового финансирования, прежде всего — через Российский научный фонд и программы Минобрнауки. И конкурентная программа развития университетов — 5-100 и пришедшая ей на смену «Приоритет 2030». И программа «мегагрантов», которая всерьез заявила амбиции России бороться за ведущие научные кадры на мировом уровне. Все эти программы прочно стояли ногами на успешных мировых практиках, международной экспертизе и ориентации на международные стандарты. А их участники боролись за повышение открытости российской науки и за улучшение ее снабжения международными же «средствами производства».
И это не потому, что мы оказались порабощены первым миром. А потому, что никакого особо пути, «суверенной науки» просто нет — все успешные ученые и научные школы развиваются в контексте международного взаимодействия. Китай, который теперь видят как ориентир (совсем, кстати, неплохой в смысле пути развития науки), не просто построил у себя науку западного образца — он построил ее — во многом — руками западных ученых и косвенно, можно сказать, на деньги научно развитых стран. Одним из ключевых элементов программы развития национальной науки стал запущенный в 2008 году проект «Тысяча талантов» (отчасти ставший прототипом уже упоминавшихся «мегагрантов»), который привлекал исследователей из-за рубежа, но главным образом — создавал супервыгодные условия для возвращения домой китайцев с опытом работы в ведущих международных лабораториях. Это отличный подход, чтобы сделать скачок: молодой кандидат наук или постдок привозит с собой ноу-хау, практики и методики работы, растить которые с нуля пришлось бы, возможно, сотню лет. Успех программы заметили даже в ФБР, где считают, что это не добросовестный найм, а прямой вывод передовых американских технологий. Ученые из Ирана работают в CERN благодаря специальному соглашению. А предметом особой гордости spin-off европейского научного центра — синхротрона SESAME в Иордании — является то, что там иранцы и израильтяне работают бок о бок. В науке нет места изоляционизму.
Мнение участников моего ненаучного опроса о бытии российской науки в 2022 году, к сожалению, показывают ровно обратный тренд. Все без исключения соглашаются с тем, что международное взаимодействие очень сильно пострадало. Контакты с западными странами, составляющими львиную долю мирового интеллектуального капитала, сохранились только на частном уровне, в личном общении. Поездкам и конференциям мешают проблемы с визами и институциональные запреты. Ученые отмечают «вектор на Азию», но он существенно обедняет ландшафт потенциальных партнеров.
Но и «не выходя из дома» науку делать стало сложнее. Купить реактивы и другие расходные материалы с доставкой в Россию и раньше было сложно из-за медленной и запутанной системы закупок и таможенных барьеров, а теперь процесс еще сильнее замедлился и подорожал за счет дополнительных посредников. Снабжение приборами — такая бомба замедленного действия: сейчас его приостановка может быть незаметна, но через несколько лет выход из строя имеющегося оборудования может полностью отключить целые сферы исследований (и не только научных, но и медицинских — «импортозаместить» приборы для КТ и МРТ невозможно ни за год, ни за пять лет).
Хотя публикационная активность формально не должна была пострадать — все крупные издательства выпустили подтверждение о продолжении работы с российскими учеными, — по факту россияне столкнулись и с произволом редакторов, и (бывших) соавторов, которые не позволяли публиковаться в желанном журнале.
Наконец, война вызвала стремительный отток и так немногочисленных иностранных специалистов даже из организаций, которые достигли определенных успехов в их привлечении, — например из Сколтеха. Оставшиеся в России иностранцы жалуются на ужесточение миграционного режима, осложнение и без того непростых бюрократических процедур и общую враждебную настроенность: ты либо потенциальный шпион, с которым нужно быть настороже, либо «умирающий с голоду», который просто не смог найти работу в другой стране — тогда с тобой можно обращаться сколь угодно плохо, ведь у тебя нет выбора. Аресты ученых по шпионским делам лишь ставят точку в утверждении имиджа России как страны, где тебе не рады.
Сохранение (в рублевом эквиваленте) финансирования науки — что можно видеть и из официальных цифр, и из личных отзывов, — неспособно сильно подсластить пилюлю. Робкий рост российской науки последних десяти лет стоял на двух ногах: деньги и международные практики — на одной ноге ему не устоять.
Переориентация на изоляционизм ставит крест на всех усилиях возродить науку, а финансирование и яркие мероприятия выхолащивают ее до состояния оболочки, декоративного предмета гордости, которые можно показать по федеральным СМИ.
А декорациями может работать, в общем-то, кто угодно.
