Верил ли я, что Украина окажет ожесточенное сопротивление? Да, я был совершенно уверен, что украинцы будут сражаться, как львы, но полагал, что сопротивление продлится не больше двух суток. Я думал, что на третьи сутки Украина будет захвачена и приличному россиянину не останется ничего, кроме удушливого позора перед лицом результатов этой захватнической войны.
Предполагал ли я эмиграцию? Да, я совершенно не собирался быть подданным страны, которая захватила соседа. Более того, я не собирался быть гражданином закрытой страны. Я слишком хорошо помню Россию закрытой и помню, как она открылась. Я был студентом в 80-е годы, изучал итальянское искусство эпохи Возрождения и был уверен, что никогда не увижу ни купола Санта Мария дель Фиоре, ни галереи Уффици, ни ворот Гиберти, ни Колокольни Джотто. Я собирался всю жизнь изучать это по репродукциям, и в 91-м году, впервые шагая по улицам Флоренции, не мог поверить, что вижу их своими глазами. Сохранить мир открытым — это была главная причина эмиграции для меня.
Но вот чего я не ожидал, так это как мое тело отреагирует на войну и эмиграцию. Как отреагируют тела всех членов моей семьи.
Первый месяц вне России мы находились в несколько приподнятом настроении, в эйфории своего рода. А потом — потом мы начали болеть. Жена, старшая дочь, младшая дочь, сын, я, жена, дочь, дочь, сын — в разном порядке, но мы все время болели. За первые эмигрантские полгода в нашей семье было всего пять дней (я посчитал), когда все члены семьи были здоровы.
Кроме простых респираторных заболеваний — ковида, гриппа, простуды, — с нами случались еще и экзотические несчастья. Например, глаз. Я пытался бодриться, с первого же месяца в эмиграции стал заниматься спортом. И вот в один прекрасный день пошел с приятелем играть в сквош (это такой теннис в зале, знаете?) На исходе первого часа игры приятель пустил мяч сильным ударом и попал мне точно в глаз. Наступила полная слепота. Слепота — это не больно, это страшно. Понадобилось два месяца лечения и операция на глазу, чтобы прозреть.
Кроме бесконечных проблем со здоровьем, первые полгода эмиграции нас преследовали и бытовые проблемы. За шесть месяцев мы перебили в квартире три комплекта посуды. Вещи рвались в самых неожиданных местах и при самых неожиданных обстоятельствах. И наконец, однажды ночью нам с женой прямо в постель упала с потолка люстра. И если битье посуды еще можно объяснить тем, что у нас постоянно дрожат руки от стресса, то падение люстры как объяснишь? За всю предыдущую жизнь, во все мои пятьдесят три года люстра с потолка не падала на меня никогда.
Нет, вы не подумайте, мы не раскисли, не рыдаем целыми днями и не лежим, депрессивно отвернувшись к стене. Мы нашли работу, нашли жилье, устроили детей в школу, почти разобрались с документами в новой стране, завели новых друзей и восстановили связи со старыми.
Но — вот чего я не знал — где-то там в глубине моего подсознания живет, оказывается, больно уязвленный войной и потерей дома ребенок. И он не согласен с переменами. Он ранит себя, как, знаете, бывает, что ранят себя, режут себя бритвой люди, пережившие детскую травму.
Если вы встретите меня на улице, я не покажусь вам персонажем Ханьи Янагихары. Нормальный крепкий мужик, ну, может быть, выглядит чуть старше своих лет. Если вы увидите, как я учу детей кататься на лыжах, я и вовсе покажусь вам веселым и беззаботным физкультурником. Но там в глубине подсознания — этот маленький ребенок, разрушающий себя, и я даже не умею с ним поговорить.
Не со мной одним так. С вами — то же.
Когда война кончится, когда надо будет приступить к мирному строительству и восстановлению разрушенной жизни — сможем ли мы? Или слишком измотан будет этот внутренний малыш?
