История с «Дождем», начавшись как локальный медиаскандал, вышла далеко за рамки такового. Внезапно речь зашла не о геполитических проблемах, не о контурах безопасности Европы, не о природе, достоинствах и недостатках демократических процедур, не об этике и прагматике функционирования эмигрантсикх СМИ, вовсе нет.
Речь идет о вопросах добра и зла, о надежде и безнадежности.
Всего за несколько дней в кипящем бульоне социальных сетей выварились два важных вопроса. Вопрос «о возможности универсальной гуманности и сострадания во время войны. Одни считают ее недопустимой по отношению к врагам, а другие напротив стараются применять ее ко всем людям. И нет однозначного решения этой дилеммы», - как сформулировал философ Николай Плотников. И второй вопрос, в определенном смысле, являющийся продолжением первого: надо ли разговаривать с чужими, с враждебными – с «орками», «зетами», аномичными обывателями, «мобиками» и их родственниками, с «где вы были восемь лет», с «неоднозначниками» (список можно продолжать)?
Мне кажется, ни у кого нет убедительного ответа на второй вопрос и невозможна универсальная форма решения дилеммы об универсальном сострадании. Тем не менее они необходимы.
Что мы делали не так
Чудовищная война, которую Россия ведет на территории Украины, когда-нибудь кончится – либо для всего мира навсегда, либо в двух отдельно взятых странах. Точнее, закончатся военные действия, как ни трудно представить себе сегодня сколько-нибудь реалистичный сценарий их завершения. Но не закончится вражда. Граждане Украины, истерзанные войной и испытывающие объяснимую ненависть к России и всему росскийскому, никуда не денутся, как никуда не денутся и те украинцы, которые до сих пор считают себя униженными и оскорбленными осколками российского во враждебной стране. Никуда не денутся орки, зеты, неоднозначники, прищемленные наследники советской империи, вагнеровцы, контрактники и мобики и проч. И все начнется снова.
Тысячи раз я и мне подобные, можно сказать, бенефициары 1990-х задавали себе вопрос: «Что мы делали не так? Почему полное надежд прошлое обернулось в настоящем мертвым чекистским пейзажем?». На эту тему написано много блестящих текстов, сломаны миллионы копий на круглых столах и конференциях, об эту тему рушились дружбы и семьи. Есть широкий выбор ответов в диапазоне от «надо было всех люстрировать» до «надо было всех премировать». Нет консенсуса.
Злобный салат из кукумарии
Не так давно я заметила, что нынешние двадцатилетние все чаще стали задавать мне вопросы о 90-х, им тоже стало вдруг интересно, как же так все обернулось. Как минимум - криво, даже с точки зрения тех молодых людей, у которых нет никакой ясно сформулированной гражданской позиции и которые о 90-х помимо господствующего нарратива слышали лишь пару недобрых (реже - добрых) слов от мамы, папы, бабушки.
Совсем недавно один хороший и умный человек двадцати двух лет, антивоенный и оппозиционный, пытаясь найти объяснение людоедским воззрениям собственного отца и находя их в полной порушенности его жизни в 1990-е, горько спросил меня: «А почему, почему же, напримр, вы и вообще, простите, интеллигенция не обращали внимания на тех, кто тогда злобно ел салат из кукумарии, почему не разговаривали с ними?». Боже мой, я вздрогнула: очевидно, ее папа мой ровесник, помню, как давилась тем салатом (он вообще не салат, а страшная белесая жижа с зелеными патлами в консервной банке), как запивала кукумарию спиртом «Рояль», как радовалась трусам, привезенным подругой из Польши.
Я и рассказала человеку немного – про то, что мы тоже питались кукумарией, но счастье наше состояло в другом – в книгах и ликвидации Главлита, в свободе передвижения, в выборах, в возможности говорить, в празднике конца Гослпана и двоемыслия, в трусах, в конце концов... Человек признался, что никогда не думал о том, что структура питания и прочего потребления у всех нас была одинаковой (если сравнивать корректно, например, Москву с Москвой, а не с Воронежем, слесаря со слесарем, а не с артистом Большого театра), и только мысли с чувствами - разные. И опять горько спросил: «Но почему же вы с ними не разговаривали?».
Ну как, не разговаривали, завелась я, мы разговаривали. А потом осеклась. Нет не разговаривали на самом деле, недостаточно, не по душам, не до конца. Не было такой первоочередной задачи – разговаривать и договориться, были другие срочные, было некогда, не до того. Те, кто ел кукумарию с радостью (не от кукумарии, а от того, что помимо нее) в сущности объективировали тех, кто давился кукумарией злобно, от них требовалось одно: не мешать строить новый мир. В молодом новом мире было много свободы и внезапное разнообразие нарративов – от черносотенного до «стричь газон триста лет, чтобы получилось, как в Англии». Почему приветствовашие новый мир не озадачились тем, чтобы их нарратив стал господствующим, почему не бросили все силы на достижения гражданского консенсуса, который впоследствии мог бы стать фундаментом для коллективной упорной стрижки газона?
Есть множество ответов, все верные. Например, были молоды, глупы, самонадеянны, недооценили, не увидели, не поняли. Не было надежных рецептов в ситуации решительно бепрецедентной. Не умели. Не хотели. Не успели. Проглядели. Не способны вообще разговаривать с тем, кто не разделяет. Большевики, меньшевики, глубинный народ, особый путь, неполживая колея... Про это тоже много уже сказано. Очевидно одно: сегодня мы живем в ситуации проигранной гражданской войны, которую мы даже не воевали и едва ли заметили. Но, вот, проиграли, разбиты в прах, бежали или в катакомбах (кто на свободе).
И тут я спросила хорошего умного человека с острой антивоенной позицией, оппозиционного и прогрессивного: «Скажи, а вот ты готов сегодня разговаривать с теми, кто «можем повторить», с зетами, с папой, с одноклассником-контрактником, с телевизионными зомби?». Человек обескураженно задумался, потом сказал: «Но это невозможно». Потом еще подумал и сказал: «Но это бесполезно». Еще подумал: «Но я не знаю, как». Посмотрел на мою злорадную морду и сказал, что подумает еще.
Мы договорились встретиться в ближайшее время.
Работа над ошибками
Вообще-то эта колонка должна была быть написана по мотивам совершенно чумового выступления губернатора Оренбургской области. Не знаю, успел ли кто заметить, что этот ноунейм-чиновник наговорил много чуши, на которую не стоило бы обращать внимания, если бы она не была симптоматичной и ввиду этого не выглядела бы как новое направление для страха – вот, значит, за что теперь возьмутся, понятно, готовимся. Губернатор этот в рамках специальной военной операции напал на, вы не поверите, зарубежную эстраду: «Недооценка значимости родной национальной культуры, своих родных корней, национальных традиций чревата…Она оборачивается тем, что многие наши дети, внуки народа-победителя уже растут не зная и не помня своего роду-племени, напевая песни, написанные потомками афроамериканских рабов, нередко обезьянничая и подражая в повадках, языке, наполняясь откровенно второсортной квазикультурной пошлятиной. Цепляясь за эту вторичность, гордясь ею…
Отсюда рост откровенной духовной пустоты, депрессий, суицидов. Отсутствие смысла жизни…Пренебрежение родной культурой и общностью с родственными тебе национальными традициями ведёт к тому, что в наше время словно библейские Каин и Авель вновь идут брат на брата, прикрываясь иностранными «доброхотами», для которых они «белые папуасы», обычный расходный материал…».
В общем – такова новая методичка по культурной линии, покуда линию «вставай, страна огромная, чтобы тебя не арестовал гаагский суд» отрабатывают другие люди в телевизоре.
Я честно пыталась написать, но не смогла. Я умею глумиться, я могла бы сбацать отличный фельетон, вспомнив «сегодня он ирает джаз, а завтра родину продаст», статьи в советской прессе про заокеанских жучов (навозных, не сомневайтесь), могла бы размазать губернатора экскурсом в историю музыки (заодно любимые спиричуэлс послушала бы).
Но зачем? Читатели этого издания и так явно в курсе. Губернатор Шумков не услышит и не узнает. Те, кто его всерьез слушает (не сомневаюсь, есть и такие), не прочтут, даже если вдруг прочтут. «Пустое!», - подумала я, как думала сотни раз в далеких любимых 90-х, в нулевых, в десятых. А потом уже стало вроде как поздно. В общем я опять приняла привычное решение – не говорить. Не столько с незнакомцами, с ними я как раз люблю говорить, сколько с уже распознанными идиотами, с чуждыми, с враждебными.
Похоже, это дефолтная позиция моего условного социального микрокласса, предустановленная программа. Я не знаю, как ее удалить, но хотела бы. Мне кажется, это та работа надо ошибками, которая сегодня мне требуется.
***
Иначе эта война будет вечной. Формула универсального сострадания может быть изобретена, только если нужна.
