Валерий Рубаков и ему подобные, очевидно, не добились того, за что боролись. Но независимость и достоинство, которые он сохранил, являются впечатляющим примером того, как одних личных качеств может быть достаточно, чтобы противостоять авторитарному режиму без какой-либо политической повестки.
Рубаков родился в Москве в 1955 году и получил лучшее образование того времени: сначала на физическом факультете МГУ, а затем в аспирантуре Института ядерных исследований (ИЯИ РАН). Его первый большой научный прорыв произошел еще до защиты кандидатской диссертации — он предположил, что так называемые магнитные монополи могут вызывать распад протонов, частиц, из которых мы все состоим и которые бесконечно стабильны в нормальных условиях.
Работа, в которой он был единственным автором (редкость для любого аспиранта), прогремела на весь мир, а эффект, связанный с монопольным катализом распада протона, был назван именем Рубакова. Его более поздние работы доказали, что это был не случайный успех. Он сделал много важных работ не только в физике элементарных частиц, но и в космологии ранней Вселенной. Официально оставаясь сотрудником ИЯИ РАН, он был принять как исследователь и преподаватель по всему миру, включая CERN, Европейскую организацию ядерных исследований, где в 2012 году был обнаружен бозон Хиггса. Когда в 1997 году он был избран членом Российской Академии наук, ему было всего 42 года – особый возраст для организации, состоявшей на тот момент преимущественно из стариков.
Но для российского научного сообщества он был фигурой центральной, гораздо более важной и значимой, чем просто талантливый физик. Когда в 2013 году началась насильственная реформа РАН, он быстро стал ключевой фигурой не только для членов академии, но и для молодых ученых, символом сопротивления бюрократической машине и внутривидовым политическим дрязгам в академии. Он стал ее отстаивать как человек с безупречной репутацией, и это позволило ему стать ядром, объединяющим людей.
«В так называемом «Клубе 1 июля» собрались люди самых разных взглядов, которые до этого почти не знали друг друга: физики и филологи, историки и математики. Это был не политический протест, а возмущение, диктуемое чувством собственного достоинства: с нами так нельзя. Вы с нами так поступаете – но мы хотя бы заявляем, что мы не согласны и участвовать в этом не будем», — говорит историк, член-корреспондент РАН и член «Клуба 1 июля» Аскольд Иванчик.
В тот период участие в диалоге между экспертным сообществом и властью еще казалось разумным, потому что в значительной степени он действительно происходил. Сам Рубаков был членом различных правительственных комитетов, в том числе Совета по науке при президенте Российской Федерации, и к нему прислушивались политики. Он говорил всегда прямо, без экивоков, но исключительно корректно. Не высказывал политических позиций и никогда не пользовался близостью к власти в своих интересах.
«Он был такой фигурой, с которой хотели солидаризироваться все. И когда были обсуждения как реагировать на новое постановление правительства, люди спрашивали: а что Рубаков говорит?» — вспоминает Ольга Орлова, бывший научный обозреватель Общественного телевидения России (ОТР).
Секрет такого отношения, видимо, заключался в его глубокой личной незаинтересованности в материальной части дела. Он выступал против реформы РАН не как корпорации, а потому, что ясно видел в ней угрозу академическим свободам, необходимым для существования настоящей науки.
Его опасения оказались вполне обоснованными, реформа стала началом тотальной этатизации российской науки, завершившейся избранием первого послевоенного президента РАН, официального «кандидата от администрации президента» Геннадия Красникова. Усилия Рубакова и «Клуба 1-го июля» оказались напрасными, и он с болью признал это. Деструктивные процессы замедлились, но не остановились, и в России 2010-х по-другому и быть не могло. Наука просто разделила судьбу нации.
«Как он признался чуть позже, когда заболел, история с реформой российской науки подкосила его. Он не смог этого пережить и сам это понимал», — вспоминает Орлова.
Свои последние годы он максимально вложил в высшее образование, в общение с аспирантами, студентами, в популяризацию науки. Это то, чего у него никто не мог отнять, власти этому не препятствовали. И он оставил после себя то, что продолжает делать людей сильнее прямо сейчас.
«Что отличало его от других - это чувство собственного достоинства, развитое несколько больше, чем в среднем. И чувство справедливости. Но в основном чувство собственного достоинства и готовность его защищать, — говорит Иванчик. – Он всегда оставался свободным человеком. Источником этой свободы было то, что главным интересом его жизни была наука, а не формальный статус или должность академического управленца. Когда твое положение и твоя ценность в собственных глазах зависит только от твоей личности и у тебя есть то, что отнять невозможно - это мощный источник внутренней свободы».
Как бы просто это ни звучало, но ни достоинство, ни преданность науке, по-видимому, не были приоритетами для абсолютного большинства членов РАН, молча принявших реформу. Как и для российского общества в целом, которое шло на все новые и новые компромиссы, пока пути назад не стало.
Но последняя услуга, которую Рубаков и ему подобные оказали российскому обществу, как раз и показывает эту ценность достоинства и внутренней свободы. Только это могло (или сможет?) нас спасти.
