Я так долго выясняла отношения с этой фразой, что мне кажется, несу за нее какую-то ответственность.
Эти слова произнес в разговоре с Сергеем Довлатовым мой отец Анатолий Найман. Довлатов сначала рассказал об этом в «Соло на „Ундервуде“», потом подписал этим отрывком фото Наймана в фотоальбоме «Не только Бродский».
С его подачи этот парадокс стал частью нашего сознания, штампом. Его часто приписывают самому Довлатову или цитируют как нечто народное, но для меня это всегда — конкретная фраза конкретного человека.
Моего отца.
Что имел ввиду Найман? Он имел ввиду что «советскость», выраженная в стилистике, подходе, интонации, в языке, не выветривается, даже если содержание послания меняется. Более того, она это послание определяет.
Хороший пример предложил мне когда-то переводчик Оруэлла Виктор Голышев. Говоря о советском новоязе, он привел фразу: «Капиталистический спрут пропел свою лебединую песню». Так вот, если тут капиталистического спрута поменять на социалистического, менее советским это высказывание не станет. Здесь столько советского в плане выражения — в этом нарочитом обессмысливании каждого слова и всех их вместе, — что он перебивает план содержания.
Эта мысль отчасти примыкает к тоже известному, но не так раскрученному утверждению Андрея Синявского о том, что у него с советской властью эстетические (!) разногласия. Опять же имелось в виду, что существует стилистика и манера поведения и высказывания, съедающие собственно смысл. А вернее (и важнее), этим смыслом становящиеся.
В последнее время, а конкретно — с начала войны наймановскую остроту повторяют совсем часто. Ее не перефразируют, но имеют ввиду нечто вроде «пропутинский, антипутинский — какая разница». Подразумевается, что настроенные против путина и войны россияне все равно не могут отказаться от презумпции собственной важности и так или иначе повторяют имперский, колониальный, а значит, путинский паттерн.
Для меня лично это болезненная ситуация. С одной стороны, слова моего отца как бы направляются против меня (ведь я, выходит, та самая антипутинская русская, не отличающаяся, в сущности, от русской пропутинской). А с другой — я очень долго внутренне спорила с этой фразой, но сейчас, когда Наймана уже нет в живых, а его слова употребляются «против меня», мои возражения выглядят какими-то небескорыстными, что ли.
Побуду небескорыстной. Нет, я, конечно, понимаю своего отца. Когда в вестибюле каждой школы висел Моральный кодекс строителя коммунизма, когда супружеская неверность обсуждалась в исполкоме с точки зрения «советской морали и этики», когда власть экспроприировала и выхолостила замечательные изначально понятия, например «братства» или «интернационализма», сами понятия «мораль и этика» сделались профанированными. Иногда казалось, что разговор о них — уже игра по советским правилам.
От советского гораздо легче было отгородиться, говоря на другом, чем власть, языке. Власть, кстати, прекрасно понимала опасность такого эстетического бунта. И он был наказуем. Абстрактные картины на выставке в Манеже вызвали такую ярость Никиты Хрущева, потому что он увидел в них полное и жесткое неприятие советской модели выражения. Иосиф Бродский не писал никаких прямолинейно-антисоветских текстов — его конфликт с государством касался опять же языка, противопоставляющего себя «советскости».
Но моя персональная история, как и вообще история моего поколения, прожившего кусок сознательной жизни при советской власти и хорошо помнящего все остальные этапы российского пути, сложилась так, что наша преданность эстетическому и, главное, уверенность в том, что именно оно предельно отделяет нас от властного зла, были подвергнуты испытаниям. И в конце концов (в моем случае уж точно) — разбиты.
Все началось с испытания сурковщиной — явления куда более широкого, чем размах деятеля, давшего ему имя. Именно тогда, в жирные десятые годы путинский нарратив был усилен Набоковым и Борхесом, Кабаковым и Альмодоваром. И вина здесь, разумеется, не на этих творцах, а на российской творческой интеллигенции (на мне в том числе), которая за расширением возможностей языка не стала замечать той базы, на которой цвела эта эстетическая изощренность. В итоге возможностью «несоветского» — то бишь «непутинского» — языка уничтожалась прямота высказывания. Идея, что сам язык может быть протестом, не выдержала хорошо срежисированных постмодернистских изменений общества. И в конце концов вывернулась наизнанку. Например, невероятно прогрессивная по форме постройка музея ГЭС-2 оказывается скорлупой для — прости, Господи! — форума, обсуждающего, «как в условиях ограничения внешних контактов усиливать межкоммуникационное взаимодействия». С Путиным в президиуме.
Я ужасно жалею, что мы с Найманом не обсуждали эту его фразу в последние годы. И не знаю, что бы он конкретно сказал. Он не любил на словах отказываться от былых идей, но часто поведенчески им изменял — всегда в сторону честности.
Он был одним из самых сложно мыслящих людей, кого я знала, что не мешало ему быть совершенно однозначно прямолинейно антисоветским, читай антипутинским.
И я уверена — разница есть.
Да, антисоветскость, как и антипутинзм (в том числе уверенность в неправомерности российской агрессии в Украине) не дает карт-бланша.
Мы можем — стоя на таких позициях — оставаться элитистами, возможно, не совсем свободными от колониального мышления. Все это, конечно, плохо, но разница, я уверена, есть.
Спасибо Найману! Именно благодаря его словам я осознала это так четко.
