Мне было лет восемь, когда меня впервые назвали оккупанткой. Это было в рыбацком поселке на Рижском взморье. Мы с подругой шли по проселочной дороге, а мимо на велосипедах ехали мальчишки, крикнули нам: okupantes! — и весело помчались дальше.
Сейчас не помню, знала ли я тогда это слово. Но даже если и знала — точно не понимала, почему так можно назвать меня. Так что спросила у отца.
Я с абсолютной точностью помню, что произошло потом. Он посадил меня на стул в кухне малюсенького домика, который мы снимали, и стал напротив. И сказал:
Понимаешь, это была свободная страна, а Советский Союз пришел сюда с войсками и вооружением и присвоил ее. Мы всегда должны помнить, что мы здесь в гостях, а не дома!
С тех пор мы ездили туда больше десяти лет подряд: и мне кажется, я всегда помнила. Хотя сегодня многие, наверно, указали бы мне, что помнила недостаточно и неправильно. Может, и так.
Недавно я поделилась этим воспоминанием с другом. Он очень удивился. Погоди, сказал он, ведь семья твоего отца из Латвии. Почему в гостях?
Меня поразило, что это несоответствие просто никогда не приходило в голову не только мне, но, насколько я понимаю, и моему отцу. Хотя о его латвийской семье и ее прошлом мы говорили очень много.
Родители моей бабушки Аси Давидовны Авербух жили в Риге. Часть родственников была прямо оттуда, часть — из города Лудза в Латгалии. Это была благополучная семья врачей и инженеров. Настоящая буржуазия буржуазной Латвии, пытавшаяся сохранить остатки жизненного уклада даже после советской оккупации. Они жили в районе московского форштадта — одного из старейших районов Риги. Со входом немецких войск летом сорок первого этот район превратился в гетто — то есть чтоб оказаться в гетто, им даже переезжать не пришлось.
В ноября сорок первого все население гетто — тридцать тысяч человек, и среди них всю большую семью моей бабушки, включая ее семилетнюю сестру, — согнали в лесок в рижском предместье Румбула и расстреляли. О том, как был администрирован этот расстрел, сейчас писать не стану — это вызовет только новые свары и уведет разговор в сторону.
Лучше я расскажу, как прадед вытолкал мою молодую бабушку с детьми (мой отец — 1936 года рождения, мой дядя — 1938 года) из Риги в день объявления войны. Билетов, разумеется, не было, и он буквально впихнул их в поезд до Ленинграда. Отец потом часто вспоминал, как они ехали. Бабушка была единственная женщина в вагоне, заполненном молчаливыми мужчинами. Это были в основном командировочные, отозванные из своих поездок для призыва. И знаешь, говорил он мне, я ведь сейчас понимаю, что, наверное, все они погибли.
Всякий раз, когда мы с родителями приезжали в Ригу, мы ходили навещать бабушкину двоюродную сестру Соню (ее надо было называть Соня Израилевна, а не Софья), и она неизменно угощала нас ревеневым киселем с заварным кремом. Нигде, кроме Латвии, этого блюда я не ела. А за несколько лет до смерти отца мы с ним ездили в Лудзу. Но дома, который он помнил с детства, не нашли.
И вот при этом он считал себя в Латвии в гостях и относил к себе это слово «оккупанты». Тут, правда, есть сложность. Я не думаю, что кто-то из того поколения, приезжая в Латвию или Эстонию в шестидесятые и семидесятые, ощущал себя на «оккупированных территориях». Но справедливость этих okupants! мой отец понимал и принимал.
Почему? Потому что он-то никогда там по-настоящему не жил? Не говорил (опять же по-настоящему, потому что немного — да) по-латышски? Потому что был вписан именно в русскую культуру?
У меня на это сейчас ответа нет.
С мальчишками, которые пронеслись тогда мимо нас с выкриками, мы потом подружились. В принципе, у нас и выбора не было: поселок небольшой, детей мало. Кроме того, в мою подругу со временем все стали влюбляться. Через несколько лет и один из этих мальчишек, Мартинс, в нее влюбился. Он был рижанин, приезжал к бабушке — прямой высокой даме, которая выходила на пляж в туфлях на каблуках. Однажды к моей подруге тоже приехала бабушка — из Москвы. Она, смешно сказать, также была высокая, прямая и неизменно в туфлях на небольших, но каблуках. У нашего сельского магазинчика две бабушки встретились, как-то узнавающе друг на друга посмотрели, обменялись парой тихих фраз — и вдруг обнялись. Как выяснилось, они были в сибирских ссылках недалеко (по сибирским меркам) друг от друга.
Нет, они не были знакомы — просто почувствовали.
Кстати, не единственный раз, когда я присутствовала при таком взаимном узнавании ссыльных и лагерников.
Сейчас, наверное, бабушку Мартинса бы осудили. Не должна она была обниматься с бабушкой моей подруги — хоть и ссыльная, но все равно империалистка. Которая к местным жителям относилась как к тем, кто пострадал от советского насилия, как и она сама. Большинство из них, надо сказать, отвечало ей взаимностью.
Близкая подруга моих родителей журналистка Маша Слоним, с которой они пару лет делили съемный домик в той деревне, напомнила мне, что когда ее в начале семидесятых разыскивали сотрудники КГБ и звонили с расспросами на местную почту (там был телефон, а больше нигде и не было) почтальонша, подруга моего отца и тоже бывшая ссыльная, прибежала к ним домой — предупредить. «Вами интересовались оттуда», — сказала она, указывая пальцем куда-то наверх и вбок. Нелюбовь к советской власти объединяла эту женщину с моими родителями и их друзьями больше, чем отъединяла от нее их московскость.
И да, я прекрасно понимаю, что сегодня соображение, что можно быть, как они тогда и, например, ненавидеть большое зло, а не друг друга, выглядит наивностью и даже глупостью.
Но вспомнить, вспомнить-то я могу!
