Причем в моем случае эта проблема никак не связана с верой в ее искренность и подозрениями, что она «проект» Константина Эрнста (администрации президента, ФСБ, нужное подчеркнуть).
Притча о блудном сыне
Более того, я совершенно уверена, что ее знаменитый прорыв в прямой эфир Первого канала с антивоенным плакатом не был ни с кем из начальства согласован и представляет собой отчаянный жест прозревшего профессионала, понимающего, как этот так называемый прямой эфир устроен и сумевшего использовать свой опыт. Ее недавняя — после возвращения в Москву из-за рубежа — акция на набережной напротив Кремля с плакатом «Путин — убийца» и разбросанными «окровавленными» куколками не кажется мне столь точной и выразительной, но сомнений в том, что это сделано без всякого участия российских спецслужб, у меня нет. И раздражающий многих факт, что силовики ее дважды отпустили (но завели административное дело) — а других сажают за куда меньшее, — никаких подозрений у меня не вызывает. После первой полосы с ее фото в The Guardian, работы в Welt и врученной ей премии Гавела делать из нее мученицу совсем уж невыгодно.
Нет, дело в другом. В чем, собственно, — точно описано в евангельской притче о блудном сыне. Там, как мы помним, младший сын — гуляка и транжира — возвращается после долгого и греховного отсутствия домой, кается, извиняется перед отцом и тот с радостью принимает его и даже устраивает по этому поводу праздник. А старший — с самого детства преданный отцовский помощник — обижается и не хочет даже на этот праздник идти. «Вот, я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, — говорит он. — Но ты никогда не дал мне и козленка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими; а когда этот сын твой, расточивший имение свое с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка». В ответ на это отец произносит знаменитые, постоянно цитируемые слова: «Сын мой! Ты всегда со мною, и все мое — твое, а о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся», — оставляя нас (как, впрочем, многие персонажи этих притч) в недоумении.
Бенефициар и жертва
Мое, например, продолжается всю жизнь. Я всегда чувствовала правоту старшего брата. Потому что, действительно, вкалываешь, вкалываешь, сдерживаешь себя в отношениях со строгим стариком и вообще идешь на лишения, а потом является этот горлопан, который жил себе в удовольствие, а теперь, видите ли, прозрел и повинился и все вокруг него пляшут, а тебе приходится скоромно у стеночки стоять.
На ситуацию с Овсянниковой это переносится прямо один в один.
Вот, например, те принципиальные люди, которые работали в медиа, но не были солидарны с режимом. Они шли работать в протестные СМИ, отказывались от предложений пропагандистских контор вроде Первого канала, попадали за смелые высказывания в черные списки, и тогда даже нейтральные площадки от них отказывались. Их штрафовали за пикеты и митинги, да и просто они жили гораздо беднее, чем сотрудники госСМИ, чью совесть усердно нивелировали зарплатой.
И вот все это оказывается в глазах части общества некоторой части соотечественников и, главное, Запада, не таким ярким, не таким заметным и не таким нужным, как жест верного сотрудника пропаганды, годами ассистировавшего созданию сюжетов о «распятом мальчике». Это злит.
И даже то, что Марина Овясянникова лично оказалась не только бенефициаром, но и жертвой повышенного (и поначалу вполне восторженного) внимания Запада, где ее возвышение вызвало протест в первую очередь со стороны украинцев, это чувство не отменяет.
Перебежчики
К тому же случай Овсянниковой, хоть и выдающийся, но не единственный. Журналист Роман Супер ведет телеграм-канал, который сначала практически полностью был посвящен информации о покидающих госСМИ и чаще всего уезжающих из России сотрудниках. Там же публиковались их (по большей части анонимные) письма с признаниями, как они все осознали, ужаснулись и больше не могут. Читая все это, трудно удержаться от неприятного чувства. Подняв бабла во время работы на пропаганду, эти люди приезжают на Запад со сбережениями, а нередко даже и с заранее приобретенной недвижимостью, в то время как (условные) мы, натерпевшиеся кто меньше, кто больше, из-за нежелания сотрудничать с режимом, оказались без работы и дохода — и в России, и вне ее.
Это чувство не дает как-то особенно восторгаться заявлениями, что людям «надоело врать», что «война провела черту» и тому подобное.
Недавно один очень умный человек сказал мне, что подобная неприемлющая реакция (в спектре от мхатовского «не верю!» до ботовского «а где вы были 8 и более лет?») на кейсы подобные овсянниковскому — вещь вредная. Если мы хотим, чтоб люди «отвалиливались» от режима, то принимать их в штыки — поступок не самый логичный. И не стоит размахивать флагом недоброжелательности, если мы хотим, чтобы наш лагерь увеличивался за счет перебежчиков с «той» стороны.
Прозрение важнее конформизма
В России очень трудно говорить «мы». Годы путинизма, отнявшие у оппозиции почти всякую социальную деятельность и оставившие несогласных лицом к лицу друг с другом, привели к разобщению и супервнимательности к соринкам: уж слишком громадно и недвижимо бревно. По поводу войны можно лишь плескать руками и восклицать из-за другой стороны випиэна, а промахи единомышленников вызывают бесконечные разборки.
Но если бы такие «мы» были, то я бы этим «нам» сказала, что от Марины Овсянниковой нужно отстать. И принять, пусть через внутренне сопротивление, как мы принимаем притчу о блудном сыне: что ее прозрение важнее ее прежнего конформизма.
Пока же мне остается сказать это только самой себе.
