В первые два месяца войны я почти не могла заниматься своими исследованиями — изучением того, как мы говорим о чувствах и как их понимаем. Я эти чувства только чувствовала, а всякая попытка их описать казалась мне сверхзадачей.
В прошлом году я выступила в качестве редактора сборника — разговорника «Сложные чувства: от абьюза до токсичности». В нем мы вместе с группой авторов — социологов, психологов, журналистов — собрали слова, в последние годы перекочевавшие из терапевтического языка в повседневный, и попытались описать значение этих слов в разных контекстах бытования. Что люди имеют в виду, когда они говорят, что они «не в ресурсе»? Когда предлагают лечить «созависимость» или «травму»?
В первые недели войны у меня было ощущение, что эта книга абсолютно потеряла свою актуальность, что она никому больше не нужна. Казалось, что закончилась та эпоха, которую она описывала, та социальная реальность сломалась. Язык терапевтического описания чувств — предельно нюансированный, призванный самым тщательным образом подчеркнуть уникальность субъекта и его переживаний — «слинял в три дня».
И наоборот, появилось ощущение, что происходящее можно описывать только самыми примитивными способами. Остались простые, монохромные чувства, которые невозможно описать понятиями из поп-психологии — «токсичностью», например, или «стрессом».
Мы говорим теперь — не „хейт“, а „ненависть“, не „фрустрация“, а „страх“, не „отношения“, а „любовь“. Язык, на котором мы говорили в последнее десятилетие, и особенно в последние 2-3 года, сменился этим почти детским языком, языком крика.
Кроме того, произошла своего рода легитимизация мата. Мат, кажется, наилучшим образом выражает и происходящее на этой войне, и отношение сторон к ней же — начиная с лозунга про русский военный корабль и заканчивая любительскими видео из Украины, которые мы смотрим в соцсетях. Когда ракета летит в соседний дом или в твой собственный, становится не до оттенков приличий. Война выражается матом.
Некоторые блогеры, считающие себя (по праву и нет) психологами, до сих пор продолжают писать в интернете советы и посты словами из прошлой реальности: у вас травма, вы никому ничего не должны, не нужно винить себя за то, за что вы на самом деле не ответственны. Но одновременно с этим начинает созревать и становиться внятным и другое представление о личности — как о субъекте, встроенном в общественную жизнь и разделяющем коллективную ответственность за происходящее.
Для меня поворотным моментом стала предсмертная записка математика из Донецка Константина Ольмезова, который не смог уехать в Украину из-за ареста и покончил с собой в самом начале войны. В ней много политических соображений, но начинается все с очень личного пассажа: он пишет, что не раз уже задумывался о суициде. «Однажды давно, когда я по-настоящему всерьез задумывался о том, чего нельзя называть в российском интернете, я стал искать для себя какие-нибудь видео о самопомощи. В одном из них психолог сказала, что основная мысль, которая движет почти всеми, собирающимися сделать это, звучит так: „мир мне должен и мир не оправдал моих ожиданий“. Я проникся этой идеей, понял, что для той ситуации такая позиция была неуместна — и проблема была решена, я довольно быстро вернулся к жизни.
Но сейчас это именно та мысль, которую я думаю: „мир мне должен и мир не оправдал моих ожиданий“».
Мир должен стремится исправлять ошибки. И не делает этого. Мир должен состоять из мыслящих, сочувствующих и ответственных людей. И не является таковым. Мир должен допускать свободу творчества и выбора. И постоянно забирает их. Мир должен считать эти требования нормальными. И считает их завышенными.
Разумеется, предсмертная записка — это особый жанр, и пишут ее тоже в особом состоянии. И тем не менее, я думаю, что Ольмезов выразил очень симптоматичную и характерную для нынешнего момента мысль: люди друг другу должны. Мир должен быть основанным на каких-то справедливых началах, люди должны быть человечными.
Поп-психология много лет держалась за идею о том, что каждый должен должен только самому себе и, как в падающем самолете, «надевать кислородную маску сначала на себя». Но может быть, самолет начал падать именно из-за того, что каждый на его борту — и в особенности пилоты — был занят только собой? Может быть, для того, чтобы удерживать этот самолет на лету, не допускать его падения, нужно научиться обеспечивать масками других — и иногда в ущерб себе?
Сейчас морально выживают те, кто в первую очередь помогает другим. Здесь, в Европе, мы никогда не видели такой волны беженцев с домашними животными. Люди, которые несут сутками на плечах больную собаку, тащат за собой больного кота на руках, я думаю, что если им рассказать им, на кого сначала нужно надевать маску, они рассмеются вам в лицо. Оказывается, что людей держит на самом деле осознание того, что ты должен другим. Должен что-то сделать для того, чтобы другой выжил: кот, собака, ребенок, больная мама.
Слова, которыми можно было бы описать эту новую реальность — долг, героизм, солидарность, — во многом оказались дискредитированы властью, которая слишком часто использовала их в своих интересах. Нам предстоит реабилитировать их и наполнить новым смыслом.
